Тем не менее все поведение Клитеместры может быть охарактеризовано как одержимость, которая достигает своей высшей степени, естественно, после убийства Агамемнона, — достаточно вспомнить, как она упивается совершенным ею, с каким торжеством повествует о нанесенных царю двух смертельных ударах и о прибавленном к ним третьем в честь Зевса-Покровителя мертвых, подобно тому как на пирах возливают третью чашу во благо Зевса-Спасителя (1379–1387). Обрызгавшую ее кровь мужеубийца сравнивает с благодатным дождем Зевса, орошающим плодоносную землю (1390–1392). Эту кощунственную одержимость Клитеместры хор вполне закономерно характеризует как потерю рассудка (ее «разум неистовствует», 1427), подобную той, к какой ведет отравление ядовитым зельем (1407–1410), и сама виновная говорит о присущем роду Плисфена «взаимно убивающем безумии» (1575 сл.), о «жажде кровопролития», которая «кормится в душе» представителей этого рода (1477 сл. — образ оригинала значительно сильнее перевода: «страсть, лакающая кровь»). Мы встречаем здесь то же представление о неодолимой страсти (μανια, ερως) к совершению преступления, которое уже отмечали у Этеокла и Агамемнона.
При этом особенно важно, что одержимость Клитеместры не проявляется неожиданно после совершения убийства, а представляет существеннейшую черту ее образа на протяжении всей трагедии. С каждым ее появлением на орхестре, в каждом новом монологе постепенно раскрывается ее демоническая страсть. Достигается это несколькими способами.
Прежде всего, вплоть до того момента, когда зритель видит через раскрытые ворота дворца два трупа и торжествующую над ними Клитеместру с окровавленным мечом в руках, каждая предшествующая сцена с ее участием содержит какое-либо двусмысленное высказывание, за которым чувствуется владеющее царицей нетерпеливое ожидание и предвкушение мести. Чаще всего подобное высказывание находится в конце эпизода с участием Клитеместры.
Таково мрачное предостережение по адресу победителей (341–347), звучащее загадочным диссонансом в монологе о падении Трои, — даже если греки не тронут святилища местных богов, как бы не проснулось зло, причиненное погубленным. После того, что зритель слышал в пароде о жертвоприношении Ифигении и ощутил страх перед оставшимся в доме Гневом, мстящим за дитя (151–155), особую значительность приобретают заключительные слова монолога Клитеместры: «Это ты слышишь от меня, женщины. Но пусть добро недвусмысленно одержит верх. Я предпочитаю многим благам обладание тем, что я имею» (348–350). Несмотря на призыв Клитеместры к «недвусмысленному» счастью, последняя ее сентенция в высшей степени двусмысленна: по ходу действия ее можно понять так, что Клитеместре дороже всего теперь возвращение супруга, — так оно и есть на самом деле, только она ждет его совсем не для того, чтобы увенчать лаврами победителя…
Следующее появление Клитеместры на орхестре отличается еще большей экспрессией. Она и торжествует над старцами, и с презрением отвергает рассказ гонца: зачем ей слушать от него то, что она скоро узнает от самого царя! И снова двусмысленность («Я же поспешу как можно лучше принять моего возвращающегося высокочтимого супруга», 600 сл.), переходящая в поток необузданной и лживой похвальбы, — Клитеместра сама называет ее κομπος (613).
В монологе, с которым царица выходит навстречу Агамемнону, тоже достаточно трагической двусмыслицы. Она не стыдится-де признаться аргосским старцам в том, что ее «нрав полон любви к супругу» (856), но за ее выспренными излияниями таится жажда убийства. Еще более очевидна скрытая двусмысленность в ст. 866–873: если бы Агамемнон был действительно столько раз ранен, сколько об этом доходило слухов до Аргоса, говорит Клитеместра, то тело его превратилось бы в решето (буквально: сеть); и если бы он умер столько раз, сколько об этом сообщала молва, то он сравнялся бы с великаном о трех телах, трижды погребенным. И сеть, и роковое число три были для зрителей Эсхила чем-то большим, чем признаками образной речи Клитеместры; в их сознании они могли ассоциироваться с предстоящими событиями, в которых царица будет играть не последнюю роль: сеть — не что иное, как покрывало, которым будет опутан Агамемнон (1115); ему нанесут три удара (1386).