Щель в двери погасла. Светили только звезды в окне - редкие, но ясные. Шум железной дороги был таким привычным, что я его не замечала. Он казался частью тишины. А вот шебуршащий звук в этой тишине я уловила сразу. Кто-то скребся в оконное стекло. Тихонько так.
Я не испугалась. Почему-то представился глупый котенок, который удрал из дома, нагулялся и хочет вернуться, но перепутал форточки. Конечно, это фантазия, но... вдруг по правде?
Я осторожненько забралась на Илюхин стол, потом на подоконник. Форточка была открыта (на третьем этаже это не опасно). В свете звезд и проблесках прожекторов я увидела разлапистый кленовый лист. Черенком он зацепился за оконный переплет ниже форточки, шевелился в струйках воздуха и скреб острыми зубчиками о стекло.
Будто настоящий котенок, который просится в дом. Я встала на цыпочки, высунула руку, дотянулась до листа. Ухватила за "хвостик". Стараясь не шуметь, слезла со стола (при этом чуть не зацепила лампу).
Лист был подсохший, напружиненный.
- Ты чего это вздумал желтеть раньше срока? Еще лето...
Он шевельнулся, будто неслышно хмыкнул. Мол, какое там лето, не обманывай себя, неделя до сентября...
- Вовсе не неделя, а девять дней...
Лист больше не спорил.
Я легла, положила лист на грудь. Вернее, посадила. Его зубчатые концы были изогнуты, он оперся на них, как на лапки. Я вспомнила, что когда-то читала стихи (не помню, чьи) про такой подсохший лист - как он под осенним ветерком спешил на своих лапках за прохожим, а потом пропал куда-то...
Я погладила упругую спинку.
- Не бойся, ты у меня не пропадешь. Переночуешь здесь, а утром найдем тебе дом...
"Где?"
- Я положу тебя в книгу Александра Степановича, в свою любимую. Потому что ты появился здесь накануне его дня рождения...
Писатель Грин и я, Евгения Мезенцева, родились в один день, двадцать третьего августа. Только Александр Степанович гораздо раньше меня, в позапрошлом веке. Ну и пусть в позапрошлом, все равно мне кажется, что есть между нами какая-то ниточка. Будто свои книги он писал специально для меня, для Женьки. "Алые паруса" я прочла еще в семь лет и просто обалдела (хотя Илюха хмыкал: "Что ты там понимаешь..."). А потом любимым рассказом стал для меня "Гнев отца". Про то, как мальчишка Том ждет из плавания отца-капитана, тоскует по нему... Этот рассказ мне попался в книге, когда папы уже не было, и я... ну да, хорошо, что дома никого не оказалось. А то сразу бы: "Что с тобой, почему лицо зареванное?"
В рассказе хороший конец, и я не завидовала Тому, я была рада, что его отец вернулся, а слезы... как тут объяснишь?
Чтобы не измять лист во сне, я пересадила его на стул рядом с кроватью. И стала засыпать. Это было медленное засыпание, когда перемешиваются явь и сон. Мысли и вопросы перепутываются с возникающими, как телекадры, картинками. Мне стало казаться, что я на песчаном морском берегу и бегут к босым ногам шипучие гребешки, а от горизонта движется корабль с алыми парусами. Наверно, галиот капитана Грея. Только паруса на этот раз не ровно-алые, а с узором из кленовых листьев - таких же ярко-красных, как на канадском флаге (а интересно, какого цвета мой лист; в темноте-то не разглядеть). Я хочу, чтобы корабль развернулся бортом, показал все паруса, рангоут и такелаж. Тогда я смогу наконец разглядеть - что это за тип судна - "трехмачтовый галиот"?
Раньше я думала, что галиот - парусник вроде того, который на Илюшкиной детской рубашке. Когда Илюшка был еще пацаненком (вроде Лоськи или чуть постарше), он часто ходил в трикотажном летнем костюмчике - пестром, сине-зеленом, с якорями и красным кораблем на рубашке-водолазке. Мне этот костюм очень нравился. Когда мы подросли, Илья несколько раз предлагал: "Возьми себе". Потому что такой наряд годится и для мальчишек, и для девчонок. Но я сопела и мотала головой: не надо.
Дело в том, что есть большой цветной фотоснимок, где мы с Илюшкой и он как раз в этой одёжке с парусами. Мы сидим на лодочном причале, болтаем в воде ногами и хохочем. И брызги вокруг, и в них даже маленькая радуга!.. Нас папа сфотографировал, когда мы ездили на дачу к его знакомым.
Это был последний снимок, который сделал папа. И мне казалось, что если я натяну Илюшкин костюм, что-то нарушится в том пространстве. В мире, который был еще при папе. И если папа там, где он теперь, что-то помнит и чувствует, ему будет обидно... Кстати, я и фотографироваться больше не хотела. За все время, когда уже не было папы, не снялась ни разу. И говорила, что не буду. Илья сказал:
- Для паспорта все равно придется.
- Ну, для паспорта пусть. Это государство велит. А просто так не хочу...
Паруса с кленовыми листьями придвинулись вплотную. Сквозь листья смотрел не капитан Грей, а какой-то грустный мальчишка, наверно, Том Беринг из рассказа "Гнев отца". Потом он превратился в Лоську, а тот взмахами рук перемешал красную листву, превратил ее в вихрь и улетел на нем, болтая босыми ногами...
3
Утром оказалось, что лист - ярко-желтый, как солнышко. Будто нарочно стал таким праздничным, чтобы поздравить меня. Я ему улыбнулась. Потом хотела положить в пятый том Грина (где рассказ "Гнев отца"), но лист не помещался. Я сказала ему "ладно, придумаем что-нибудь" и на время прицепила булавкой к шторе.
Мама появилась на пороге.
- Доброе утро, засоня. С днем рожденья.
- Ага... спасибо.
- Вот тебе подарки...
Ну, прежде всего, конечно, колготки, это уж в любой праздник. А еще авторучка - видимо, дорогая, в коробочке, обтянутой чем-то вроде кожи.
- Будешь без хлопот писать всякие свои дневники и сочинения. А то постоянно у Ильи ручки выпрашиваешь...
- Спасибо, мамочка...
- А это подарок от дяди Кости...
- Что? Еще одна авторучка?!
- Не знаю, я не открывала. Он просил передать и поздравить, потому что сам зайти не может, уехал в командировку.
- Жаль...
Мне и правда было жаль. Уж дяде Косте-то я всегда радовалась...
- Мне пора на базу. Колбаса в холодильнике, пюре сделаешь сама, свежее... А еще в холодильнике два тортика. Один на вечер, другой в твоем распоряжении...
- Ну, мама! Ты же знаешь...
- Знаю. Это не для тебя, а если гости...