Зал совершенно пуст. Сцена тоже пуста. Пуще прежнего. Ни ударной установки, ни колонок. В память о вчерашнем концерте – если точнее, двух концертах! – осталась только одинокая микрофонная стойка, которую какая-то женщина в синем рабочем халате, сгорбившись, волочит в направлении маленькой дверцы в стене позади сцены, откуда вчера, должно быть, появлялись под восторженные крики фанатов музыканты. В осанке и походке ее мнится мне что-то зловещее, да и стойку она уволакивает явно неспроста, а с каким-то тайным, недобрым умыслом…
– Женщина, стойте! – раздается над ухом Пашкин оклик, слишком резкий в небольшом, но акустически продуманном помещении.
Стойка с легким грохотом падает на дощатый пол. Зловещая фигура вздрагивает и замирает, потом медленно поворачивается к нам, поворачивается… и разом теряет всю зловещесть.
Нормальная уборщица. По совместительству – пенсионерка. И стойка микрофона ей ни к чему, убрать бы только с глаз, чтоб подметать не мешала. Разве что вместо швабры ее приспособить…
– Извините пожалуйста, – с немного виноватым видом улыбается Пашка. На лице – раскаяние бешеного кролика. – Мы не собирались вас пугать, только задать пару вопросов.
– Каких таких вопросов? – подозрительно прищуривается старушка. Видно, что она не до конца еще оправилась от испуга.
– Несложных, – обещает Пашка. – Скажите, вы давно здесь работаете?
– А вы почему интересуетесь? Вы, часом, не из пенсионного фонда?
– Нет, что вы! – изображает радушие Пашка, а Маришка прибавляет вполголоса:
– Мы из генного…
– Так, может, из налоговой? – опасливо спрашивает уборщица. А я с интересом жду Пашкиного ответа: самому давно не терпится узнать, откуда он все-таки. И куда.
– Не волнуйтесь, – вместо ответа просит Пашка. – Речь сейчас не о вас…
– А я и не волнуюсь. Чего мне волноваться? – Старушка нагибается за микрофонной стойкой, медленно, с усилием выпрямляется – крестовина стойки задрана вверх, – похожая в этом движении на солиста рок-группы, который, склонившись над монитором, нашептывает о безответной любви к родине. Встает, опираясь на стойку, как на клюку, обеими руками, шаткой опорой компенсируя профессиональную сутулость. Заканчивает убежденно: – Не, мне волноваться нечего…
– Вот и отлично. Так давно вы здесь работаете?
– Давно. Десятый год. Нет, постойте-ка! Одиннадцатый…
– И вчера работали?
Старушка задумывается, качает головой.
– Не, вчера кто работал? Никто не работал. Выходной.
– Ах, да. Скажите, а вы случайно не видели здесь…
Не дослушивает.
– Да что я вижу? Я человек маленький, дальше швабры ничего не вижу. Окурки вижу, бутылки вот пустые – вижу, полы истоптанные… А!.. – Старушку осенило. – Вы, наверное, потеряли что-то? Не пакет такой – желтый, с ручками? Так я его гардеробщице сдала, даже не поглядела, что там. Я ей все сдаю, если чего найду…
– Нет, пакет нас не интересует, – мягко останавливает Пашка. – Нас интересуют люди, которые собираются в этом зале по воскресеньям. Сектанты.
– Сектанты? – Бабушка недоуменно моргает. – А!.. Это которые из секции?
– Из секты, – поправляет Пашка.
– Ну да, я и говорю, из секции. Из кружка, значит. Не, кружки все давно позакрывали. Это раньше, лет десять назад – были… И кройки и шитья, и аккордеона, и юный электрик, и танцевальный… А в подвале был еще стрелковый.
– Достаточно!
– Иной раз по три совка пулек… за ними… выметала… – не сразу останавливается старушка. Смотрит на Пашку с наивным ожиданием во взгляде.
Странно все-таки она себя ведет. Неестественно. Такое ощущение, что во время оно старушка служила партизанкой.
Не то чтобы она увиливала от ответа, напротив, отвечала охотно, даже чересчур, да все не о том. Как будто, опасаясь чего-то, сознательно уводила разговор в сторону.
– Забудьте, пожалуйста, о кружках и секциях! – просьба Пашки больше смахивает на приказ. – В данный момент нас интересует один человек. – Оборачивается к нам с Маришкой. – Еще раз, как он выглядел?
Следуют сбивчивые описания, в которых больше эмоций, чем полезных подробностей.
– Толстый, добрый, лицо как с иконы? – задумчиво повторяет старушка. Изображает сожаление. – Не, такого бы я не забыла.
– Значит, не видели? – из последних сил сдерживая нетерпение, резюмирует Пашка. Правая ладонь на левом запястье – закрывает часы, чтобы не расстраиваться. Тело напоминает перекрученную часовую пружину. Готовность к старту номер один.
Старушка медлит с ответом, решается. Смотрит испытующе: может, сам отстанет?
– Не, – заявляет наконец. – Никогда не видела.
– В таком случае… – неожиданно вступает Маришка. – Почему у вас такое лицо?
– Какое? – в ужасе, уж не знаю, показном или искреннем, всплескивает руками старушка. Всплеск остается незавершенным: ладони тянутся к щекам – потрогать, убедиться, – но останавливаются на полпути.
– Синее! – объявляет Маришка, и в голосе ее я слышу ликование, переходящее в триумф. И злорадство, почти переходящее в мстительность. И еще – капельку – облегчение, природу которого я пойму позже: я не одна такая, мне не показалось, я не сошла с ума…
Старушка в трансе рассматривает свои ладони. Как гипнотизер, который собирался усыпить публику в зале, но по ошибке махнул рукой не в ту сторону. Неверный пасс.
Пашка – в ступоре. Не знаю, чему его там учили наставники «по экономической части», но когда подозреваемый во время допроса синеет… Нет, к такому повороту событий Пал Михалыч явно готов не был.
Только я смотрю на происходящее с любопытством, во все глаза, стараюсь не пропустить ни единой стадии таинственного процесса, который совершенно упустил из виду накануне. Вот как, оказывается, это происходит…
В первый момент вы просто ничего не замечаете. Маришка, молодец, углядела почти самое начало, потому что догадывалась, наверное, ждала, а то и надеялась… Просто кожа на всем теле приобретает едва различимый синеватый оттенок. Не идет синими пятнами, не покрывается синевой сверху-вниз или, допустим, снизу-вверх, как промокашка, на которую капнули чернилами, а просто становится светло-синей – вся, одновременно и равномерно. Потом постепенно темнеет. Это кожа. С волосами все тоньше. Они начинают менять цвет от корней, синева распространяется по ним, как кровь по капиллярам. Последними меняются глаза. Они как будто заливаются подкрашенной жидкостью, белки начинают голубеть от границ к центру, затем радужка приобретает какой-то неопределенный цвет, последними тонут, растворяются в синеве зрачки.
Завораживающее зрелище! Очень увлекает… если, конечно, происходит с кем-то посторонним.
– Гхы… – Пашка издает жалкий горловой звук. – Вы, эт самое, ну, пили чай?
– Чай! – кричит в истерике старушка и выходит из транса. Прямо таки выбегает…
В Пашке срабатывает инстинкт следователя с приставкой «пре».
– Остановитесь! – кричит он, лихо запрыгивает на сцену и, миновав ее наискось, врубается плечом в маленькую дверь. Поздно! Заперто. Стучит по двери кулаком. – Откройте!
– Уйди-ите! – плаксиво доносится с той стороны. – Христа ради, уйдите! Не пила я никакого чая!..
– Откройте! – в растерянности повторяет Пашка – и только приглушенные всхлипывания в ответ. Оборачивается к нам, медленно бредет к краю сцены. Если бы я с таким видом подходил к краю, допустим, платформы в метро, меня давно бы уже остановила дежурная по станции или какой-нибудь бдительный сотрудник милиции. Пашку останавливать некому, он и сам в некотором роде милиционер.
Но неужели же и у меня вчера вечером на мосту была такая же физиономия?!
– Смотри, не грохнись, – предупреждает Маришка, когда Пашка, не заметив, что сцена кончилась, пытается продолжить путь по воздуху. А я протягиваю ему руку, помогаю спуститься, спрашиваю: