На мне лежал другой гнет. Здесь, в одиноком закопченном жилище Гайра - кузнеца, среди осколков холодного и наполненного теплом его рук металла - было мое место. Стылый ветер, вырывающийся из широких щелей и жар поленьев таадэт, будоражили кровь сильнее, чем отвары трав Нойты. Они рождали во мне магию. Чуждую магию, которую не одобряли многие поколения соплеменников. Она - отныне я знала, излечила меня, подарив уверенность и цельность, такую, какой я не ведала прежде. Горечь неминуемого, неприятного разговора с матушкой слегка бередила душу. Но гнет этой всепрощающей силы, мог выплеснуться в мир лишь с моим согласием.
Отчаянное восклицание подруги, которая слишком поздно разобралась, в чем тут дело и тихое "Да!" - разрезали тишину. Я почувствовала, что так же разделился мой мир. Невзгоды и печали уже были там, за дырявой оградой дома Гайра. Здесь оставалась только я - ученица, которой за шесть лет отведенного срока обучения предстоит на себе испытать радость и тяжесть кузнечного дела.
Когда синева сумерек сменилась темным бархатом ночи, мы покинули каморку Гайра. Две тонкие тени, легко скользя по неокрепшему насту в сторону деревни в полной тишине, опережали нас на полшага. Говорить, правда, было не о чем. Внезапно свалившееся на плечи тяжкое бремя памяти кузнеца и мое резкое решение не давали воли словам, однако и это враждебное молчание, возникшее между нами - верными подругами, сулило беду.
Как и прежде, без слов, преодолев частокол, на котором пригвожденными призраками бледной луны сияли серебряные щиты, мы разошлись по домам.
Пряный и кисловатый аромат дыма, струйка которого над нашим жилищем была едва различима на фоне звездного неба, подтверждал мои опасения. Матушка еще не спала. А это, уже наверняка, говорило о том, что Нойта знала подробности разговора с Гайром, так же как знала о его просьбе и о моем согласии. Открыв дверь в дом, я полной грудью вдохнула терпкий аромат, преследовавший меня на улице, и поняла, что не зря тревожилась. В доме пахло полынью, дубом и кислицей - сбором, который, на моей памяти, мама применяла только два раза: в дни, когда она прекратила мое обучение и к моменту ритуала призыва Сибилл. Эти редкие травы она нашла недалеко от лесов Тарэ, в пору своей юности, за несколько лет до Великой бури, когда тусклое солнце Сигира впервые прогрело наши холодные земли. Букет из веточек дуба, стеблей полыни и листьев кислицы, сожженный над горькой солью дарил кристальную ясность ума, изгоняя колдовские грезы на многие луны вперед. Это значило, что страх моей бесстрашной матери - колдуньи гнал ее по запретному пути. Не ритмичные, словно в предсмертных судорогах, удары по бубну, проскальзывающие сквозь дымное марево, дополняли пугающую картину.
С трудом отгоняя от себя наваждение, я пересекла эту комнату и ступила на порог другой, в которой чадило пламя племенного костра.
Чудовищность разительной перемены в ней сразу бросалась в глаза. От прежнего облика старой шаманки: строгой, но справедливой, которой еще утром требовалась помощь, ничего не осталось. У огня, опершись о ширму, оббитую лисьими шкурами, сидела настоящая ведьма. Всклокоченные, седые и, кажется, совсем засалившиеся волосы открывали широкий, изрезанный морщинами лоб. Серые глаза исчезли в темных провалах глазниц, только иногда поблескивая из глубины влажными горячечными искрами. Обнажив истерзанную временем линию зубов, ввалились щеки. Мягкими изгибами кожа шеи наплыла на грудь, исказив, изувечив свернутую фигуру. На сизом саване, который кое - как был надет на тело Нойты, под руками расцветали пятна пота.
Странный клекот с придыханием: сипящий и визгливый - рвал ее горло:
- Явилась, ведьмина дочь? Все ли ты слышала? Все ли знаешь?
Шамкающий рот растянулся в безумной ухмылке и взорвался диким хохотом. Подчиняясь магическим пассам ее рук, яркие всполохи пламени в последний раз взлетели к потолку, освобождая дух шаманки. Бессознательное тело начало крениться на бок. Потеряв терпение в попытках сдвинуть его с места, я ухватила одну из жертвенных чаш, что всегда стояли у очага, раскрыла нараспашку двери и выскочила на улицу за снегом.
Вскоре свежий морозный воздух рассеял остатки дыма, а на треноге над костром, начало таять белоснежное облако. Смачивая талой водой, найденную впопыхах ветошь, я растерла горячее лицо, шею, ноги и руки матери.
Нойта открыла глаза.
Тихий голос зашептал:
- Тарья, не уходи! Не уходи, дочка… – уже холодные, мозолистые руки обхватили мои с материнской, неизбывной нежностью, которую я почти забыла в ней.