Спиралью закручивалась дорога наверх. В ветреных водоворотах закручивалось платье. И я шла вперед.
Последний поворот... Крохотный проем, в который, по виду, не протиснется человек. Это впечатление обманчиво, ведь я беспрепятственно прохожу сквозь него. А за ним, взгляд, приученный к песочно – красным переливам с белесыми проблесками, просто взрывается варварским обилием оттенков. Пурпурные, густо зеленые, синие, бледно-розовые склянки, наполненные разноцветными жидкостями и снадобьями, которыми уставлен низенький стол, ловят отражение закатных лучей, что пропускает витражное оконце в середине стены. Тяжелые валы золотой шелковой парчи поднимаются до вершин изящных подсвечников, на головах которых трепещет веселое пламя. Оно же освещает диковинную морскую раковину, вырастающую из розового туфа под окном. А рядом с нею покоятся искусные слепки зубов – кинжалов.
На фоне этого изобилия серовато-бежевый наряд священника-кашет казался невзрачным. Я обратила на него внимание только тогда, когда громоздкий для этой комнатушки, но чрезмерно худой и лысый мужчина, перепоясанный куском витой веревки, поднялся с заваленного тканями кресла. Причудливым взмахом руки: от сердца к голове, он поприветствовал меня. Но радости от этого я не испытала. Наоборот – первосвященник вызывал подспудное раздражение, которое во много раз усилилось, когда он громогласным голосом на эрдени потребовал у меня платы за живое: «Мин’нар атрани». Три раза я выслушала этот заковыристый набор звуков, прежде чем в памяти всплыло воспоминание о том, что Лигу, в одну из ночей в пещере, рассказывал о ритуалах кашет. И опомнилась я, когда, с брезгливой гримасой на лице, монах потянулся к амулету.
«Живым», давший обед безбрачия монах считал меня: низшую, женщину – чужестранку, нарядившуюся, по незнанию, в священные цвета его родины и, конечно, не Гир – Камали. Ценой, за присутствие здесь, мог стать только самый дорогой предмет, который у меня был, то есть сияющий таким же приглушенным светом, что и оттиски клыков Кессы, кусочек серебра нуорэт на моей шее. Однако, ко всему прочему, по рассказам Лигу, платой за живое начинались все ритуалы служителей культа. Тут – то я и заметила, что вокруг: на столике, кресле, парче, рассованной по углам и на свободных участках пола, всюду была разбросана будто опаленная огнем драгоценная мелочь: кольца, браслеты, цепочки из золота и всевозможные самоцветы.
Смирившись с дальнейшими событиями, я сама сняла оберег с шеи и положила на раскрытые, до противного мягкие, ладони. Воровской, сорочий блеск мелькнул в глазах пожилого кашет, но все же на своих босых и слишком больших, даже для его роста, ногах он прошагал к раковине – жертвеннику и осторожно уложил молоточек на его дно.
С места, на котором стояла я, ритуальный алтарь виделся как на ладони. И поэтому то, что старик вылил на него пару капель из изумрудной чаши и туда же добавил мазки буро-алой мази из крохотного горшка, не укрылось от моего взгляда. Затем, в ход пошли кинжалы Кессы. Резко черканув одним по другому, монах выбил искру, которая тут же воспламенила смесь. Жар, возникший в ту же секунду, заставил меня – ученицу кузнеца – отшатнуться. Что в этот момент почувствовал человек, нависший над жертвенником, вообще осталось для меня загадкой.
За то короткое время, которого хватило на эту мысль, на пластине туфа начали твориться настоящие чудеса. Мой многострадальный оберег раскалился и от кристально-белого сияния захотелось закрыть глаза. Пульсирующий свет будоражил гладкий металл подвески, накатывая со все более увеличивающейся силой, пока последняя не заставила ее воспарить.
Ослепленная, я мигала часто-часто, пытаясь прогнать навязчивое видение. Но оно никуда не пропадало. Серебристый молот завис в воздухе, на фалангу пальца выше ребристого камня. Висел и медленно угасал, возвращая природный цвет. Эта перемена была не единственной. Кашет вполголоса начал бубнить: «Йаведи кеден эвету» и из оберега полились звуки. Сначала это походило на хруст выгорающих бревен костра, стреляющих искрами, а затем, ближе, тихий мужской голос зашептал что-то успокаивающее. Прислушавшись, я поняла – это отец. Он баюкал меня маленькую и заодно в этой нескладной колыбельной пытался донести важную весть о себе. Чудный тембр обволакивал мягкостью, и даже сейчас я чувствовала не навязчивое, но до мурашек приятное, чувство его защиты:
- Родная моя доченька, засыпай! Спи и знай, что я очень любил твою мать и тебя.
Я буду защищать тебя даже тогда, когда меня не будет рядом с вами. За меня это сделает твой оберег. Ему и его металлу я отдал свои силы, как одарил и тебя, и очень скоро поплачусь за это.
А пока, моя звездочка, спи. Отдыхай и будь уверенна, что Нойта, сохранит до поры этот секрет, чтобы ты, расцветая в своей красоте и мудрости, приняла его. Чтобы знала, что твой отец – отшельник пришел сюда из далекого края, только для того, чтобы встретить свою судьбу. И он поприветствовал ее и подарил ей свою любовь и целую страну. Но она отказалась от последнего дара, ведь у нее появилось намного большее – ты.
Та'хар – ие: свободная; первая принцесса моего сердца и великого и прекрасного города Кирс-Аммалена, столицы огромного восточного царства-тебе предназначено соединить оба наших народа и закончить вражду, разделившую нас. Почивай спокойно, чадо и копи силы, ведь тебе предстоит взойти под арочные своды крепости на красных холмах и утвердить свое право на трон.
Но, прошу тебя, по возвращении в северные земли, верни народу нуорэт этот амулет, ведь серебро, которое я взял для него и за которое я буду стоять перед судом Призванных и Тарэ, священная реликвия ваших богов. Я прогневил их и не жду пощады, потому что знаю, что оставил здесь большее, чем потерял за всю жизнь. Свою семью.
Выполни эту мою просьбу, дитя двух племен, и живи честно там, где будет умиротворен твой дух.
Я не перестану верить в вас: в тебя и в мою бедную Нойту, до конца своих дней.
Я люблю тебя, моя смелая и прекрасная дочь!
Твой отец: принц Аль-Кессад – Эсте!
Неспешно затихали сказанные слова, и гасло сияние амулета. И только слезы, что скатывались по щекам, обгоняя друг друга, неслись на встречу с дорогими коврами и иссушенным ветрами полом. Вместе с ними ускользала подспудная тяжесть, которая многие зимы и весны лежала на плечах непосильным грузом. Этот ком проклятий моего отца за сломанную судьбу матери, боли и горя, который не зальешь крепкими травяными отварами, таял и оставляя за собой зарождающиеся радость и гордость.
Мой отец не предавал нас. Его любовь, заключенная под хрупкой оболочкой оберега, спасала меня и матушку.
Но как теперь передать ей это знание, не расплескав по пути?
В поиске ответа на этот вопрос, я взглядом натолкнулась на пресную мину первосвященника. По-видимому, он не слышал ничего, из того, что прозвучало здесь пару минут назад. И это очень хорошо! Никому... Никому на свете, прежде Нойты, я не доверю тайны. И пусть ноги отнесут меня к ней как можно быстрее.
- Иррэ?! - звонко и, едва разминувшись с притолокой узкой двери, на бегу я окликнула своего провожатого.
"Городской сумасшедший" задрал голову, и лунный свет скользнул по глазам и белым зубам, открывшимся в улыбке.
- Вам была показана правда? - не дожидаясь ответа он, по-моему, махнул рукой, - Спускайтесь, госпожа!
Я последовала совету.
Дробный перестук рассохшихся досок лестницы сопровождал каждый мой шаг. Путь, который был отмечен таким образом, показался вдвое короче, чем наверх. И вновь, сгорая от нетерпения, я спешила вперед, почти не замечая ни своего спутника, ни преград. Домой, домой! Этому желанию все было нипочём!
Ворота караванщиков остались за клубами дорожной пыли, поднятой копытами лошадей. И только легкие тени птиц, встревоженных старческим скрипом деревянных ставен, провожали нас сквозь вздыбленную песчаными барханами пустошь.
От долгого пребывания в этом мутно-красном плену потерялся счет дням и ночам. Мы шли, шли, не обращая внимания на смену окрестностей. Лишь слегка выцвел песок и смягчились шаги, когда наши ноги ступили на спутанные космы трав. Сапфировая синь небосвода выбелилась островками тонких перистых облаков. Сухие равнины построжели, насупившись в горделивом молчании и, наконец, исторгли из глубин буро-красные костяки скал. И даже когда о нашем путешествии на юго-восток напоминали только поленца закопченного вяленого мяса, то самое чувство гнало меня в удел могущественной шаманки – Нойты.
***