Жаль, сейчас было не понятно, к кому она бежит. Ко мне ли, вспоминая свой материнский долг, к ставшему одиноким Одину, чтобы успокоить в нем бурю, поднятую Э’тен или к маленькой волчице, дабы унять смертельную боль?
Но ни в чем я не оказалась права. Нойта спешила ко всем: приветила волка, кивком головы, достойным его хозяйки. По-матерински прижала к себе Лигу, выискивая в его глазах ответ на вопрос, который еще не задан. Встретила поклоном Равной Корабеллу, с трудом, при миниатюрном росте, коснувшись ее плеча, горько вздохнула над иссыхающим телом Каны и лишь в конце подошла ко мне. Мое сердце бешено рвалось к ней; спотыкалось в барабанной дроби ритма; застывало и вновь, ретивое, выпрыгивало из груди. К ней, в морщинистые, пропахшие травами и мелом, ладони. Она хотела меня обнять. Но талисман, который я теперь с гордостью носила, и о котором, она знала куда больше моего, будто отталкивал ее. И все же, преодолев себя, она мягко пропустила сияющий молоточек между пальцами, шепнув имя отца, и улыбнулась той ласковой улыбкой, с которой встречала мои первые шаги.
- Матушка! – я протянула ей свернутый кусок изумрудного шелка из низких равнин, который Сибилл оставила в покоях Тени во время нашего прощания. На ткани мирно покоились истертые кинжалы Кессы. И в мгновении ее настроение переменилось.
Колдунья не сумела сдержать раздосадованного возгласа:
- Горе, горе! Такую красоту и силу, да на дурные дела пустить, весь почин их с грязью смешать…
Она воззрилась на нас, будто мы виноваты в том, что произошло с этим удивительным оружием.
Испытывая стыд перед ней, связанный не только с безмолвной просьбой, но и с тем, что все еще не отпускала Лигу, я смущенно опустила веки. Однако, юноша, все понял верно!
- Что можно сделать?
Я сжала его кисть чуть сильнее. Не почувствовать робость, даже уже перед принявшей его моей матерью – дорогого стоит!
В мимолетном взгляде Нойты мелькнуло то же одобрение.
- Посмотрим! Жаль, братец твой этим орудием без счета жизней забрал! Ведь нам перед ними всеми слово держать надо, да души их из клыков с кровью повыманить. Не ведаю, справлюсь ли за одну ночь! Хм – м! Ну да ладно, не попытавшись ничего, не поймешь…
Стало быть так! Принеси – ка мне, друг, бревнышко по – короче, по – толще, вон из рощи той, что по боку тебе. Я руны на нем писать буду! А ты, Тарья, костер разведи. Ясно?
Не дожидаясь дальнейших указаний, мы одновременно кивнули, и по колено утопая в снегу, проторили дорожку к ближайшему ряду деревьев на опушке. Я быстро набрала хворосту, но там, куда отошел Лигу, еще раздавался скрип ломаемых ветвей. Минут через десять мой спутник вышел из чащи с вполне подходящим по размеру, форме и гладкости веткой.
Костер из сучьев, собранный вдвоем и на скорую руку, разгорелся почти сразу. Приложилась к этому и Нойта, водрузив в самую гущу сушняка щепки дряхлеющей синей ивы, которые достала из-за пазухи. Неведомо откуда взявшийся «старый запас» великолепно сработал. Темное пламя с просветами фиолетового и пурпурного, пожирающее ветви с каждой новой добавкой поднималось все выше до тех пор, пока голодные языки не начали лизать закопченный в прошедших ритуалах чугунок, который мама никогда не оставляла дома и уже поставила на огонь. Обломок сука, испещренный десятками меловых рун и обернутый, словно в шубу слоями высушенного ковыля и шалфея, занял его середину.
Спустя время над дымящимися пунцово - красными углями взлетел странноватый напев шаманки. Шипение змеи, проглотившей яд, густо замешанное на птичьем клекоте и волчьем вое, все же было ничем иным, чем ее простым, горловым пением. Повинуясь ему, изгибались пронырливые завитки дыма, призывая за собой жемчужные ожерелья поднимающихся пузырьков в талой воде из котла. Наконец, когда за очередной пеленой блеснули голубые очи Э'тен и из посудины повали пар, Чародейка аккуратно перенесла в нее клыки Кессы. Вслед за ними туда же отправились капли сизоватой жидкости из крохотной полупрозрачной бутылочки, которую шаманка хранила в поясной сумке. Мгновений ничего не происходило. А потом, у самого дна котелка расплылось крупное, маслянисто-серое пятно, укрывшее лезвия клинков. Череда пузырьков, проходящих сквозь него, окрасилась перламутром и дальше... Сероватый туман поменял цвет на багрово-красный и уплотнился и в нем начали проступать черты мягких грибообразных наростов. По центру каждого кровь (тут Нойта не могла ошибаться) сгустилась так сильно, что тяжелыми каплями стала падать на дно чана. Бурлящий наговор Нойты достиг своего пика, разливая по посудине мешанину оттенков. И тут она, неожиданно для нас, палкой, оставшейся от запаса хвороста, опрокинула чугунок на горячие угли. Клыки остались внутри. Кипяток на морозном воздухе отлетел от костра легким облачком пара, и только кровь выплеснулась на заснеженную землю буроватой лужицей, проводив загубленные души в их мир.