За два года все руководство привыкло видеть меня только в рубашке или пиджаке. И, уже когда я получил погоны, это сослужило мне добрую службу: меня не заставляли облачаться в эту синенькую форму с красными полосами на брюках. Точнее, это был своеобразный триггер, знак, что кто-то из начальства недоволен моей работой, но прямо «предъявить» ему нечего. В этой ситуации начинались придирки – почему я не в форме на режимной территории. Поняв причину «предъявы» и все исправив, я снова облачался в привычную мне одежду.
В первый же день моей работы мне выделили отдельный кабинет.
Кабинет! Не место за столом, не стол в углу общего помещения, а полноценный, только мой кабинет.
Он представлял собой помещение в 7,5 квадратного метра – бывшая камера со столом, стулом и вешалкой. И все. Вообще все…
Я был счастлив безмерно. Первый день – а у меня отдельный кабинет!
Когда я только вышел на работу, начальница отделения была в отпуске. Тот самый старичок с усами исполнял ее обязанности и, казалось, очень нехотя и не торопясь вводил меня в жизнь отделения. Оглядевшись, я обнаружил, что не до конца понимаю, как именно проходит рабочий процесс, и решил поступить самым простым образом. Когда не уверен в себе – выполняй инструкцию. Даже если где-то ошибешься – всегда можно будет сказать, что делал так, как написано.
Но должностной инструкции не оказалось. Ее не было вообще. Ни у кого. Тотальное разгильдяйство – одна из ключевых особенностей пенитенциарной системы России. Позже, года через три работы на отделении, когда я был уже его начальником, я сам писал эти инструкции на всех сотрудников для какой-то очередной проверки. Ладно.
Вроде у меня есть какой-никакой опыт и интуиция. В первые дни я решил не лезть на рожон, не проявлять инициативу, а выполнять только то, что мне скажут.
Собственно работа врача на этом отделении состояла из четырех компонентов:
1) ведение (диагностика, лечение) пациентов отделения;
2) амбулаторное консультирование;
3) первичный осмотр всех вновь прибывших в СИЗО;
4) работа с документами.
Сначала у меня были какие-то единичные пациенты, которых я курировал самостоятельно, согласовывая с начальницей только назначаемую терапию. Я прилежно исполнял все, что мне говорили, и старался не делать ни шага в сторону.
Постепенно и первым делом на меня переложили самую нудную часть работы – входящую корреспонденцию и ответы на все многочисленные запросы из судов, следственных органов, от адвокатов, общественных наблюдателей и так далее.
Почему-то мне всю жизнь везет. Мое же окружение бережет меня от всякой мерзости бытия. К примеру, еще в школе мои друзья-одноклассники курили класса с седьмого. Я же был очень домашним, и у меня не было стремления к этому занятию. Тусить с курящими друзьями я мог и без этого. В десятом классе, когда была очередная вечеринка у меня дома, все они курили на моем же балконе. Я зашел к ним и попросил тоже дать сигаретку. Так эти злодеи выгнали меня с балкона и не разрешили. Курить я начал примерно в тот же период, но делал это скрытно от друзей, назло им и только один.
Или в институте. Многие мои товарищи, в том числе и близкие друзья, с завидной регулярностью принимали или курили запрещенные вещества. И ни разу не предлагали мне. Даже не говорили об этом. Ни разу не предложили. Сволочи. Что уж тут.
Так и в СИЗО мои коллеги долго, очень долго ограждали меня от темной стороны тюремной жизни. Я воспринимал свое отделение как обычный психиатрический стационар, только в специфических условиях. Меня даже несколько расстраивал этот факт. Начитавшись книжек и наслушавшись различных историй, я представлял себе, что буду играть в героя. В того персонажа, который, весь в белом, насмерть бьется на арене цирка с несправедливостью этого мира.
В первое время это было обычной врачебной работой. Очень интересной, разнообразной, интенсивной, но без пресловутой карательной психиатрии и грубых нарушений чужих прав и свобод.
Вот такое начало. Далее не будет линейного повествования, а будет длинный рассказ о том, как я вижу тюрьму и тех, кто там обитает.
И еще уточнение. Когда я говорю «мы» – я подразумеваю психиатрическое отделение. Впрочем, когда я говорю «я» – чаще всего тоже подразумеваю отделение.