Кроме больших вопросов — политического и религиозного — существовал еще один, едва ли не большей важности, экономический, который стыдливо откладывался на конец беседы. Он всплыл в самой неожиданной форме. — Почем в городе коса стоит, ежели ее за деньги брать? — неожиданно спросил все тот же Чернобородый.
— Коса? Этого я, право, не знаю...
— А топор?
Царев человек растерялся.
Проза экономики была ему чужда. Выручил его молчавший до той поры возница.
— Коса косе рознь,— вразумительно сказал он.
— Ежели стальная, вилейская, скажем,за нее целковый просят. Поторгуешся — за девять гривен отдадут, ну, а ежели купца на измор брать, торговаться с уходом, он и за восемь гривен уступит... Топоры, те глядя по закалке, без топорища ежели, — от четырех до семи гривен.
— Меха почем — куница, белка, соболь?
— Белка нынче не в цене, идет по сортам от двугривенного до полтинника. Куница — иное дело: за какую два, а за какую и пять целковых дают. Соболь, тот шибко редок стал, самый завалящий — десять, а ежели темный и ровный — с первого слова полста выкладывают. Настоящий покупатель и больше даст.
Старики переглянулись и нахмурились. Цены на железо казались им непомерно низкими, на меха — неправдоподобно высокими, Наезжавший к ним тайком купец-промышленник недавно взял за неважную косу и дрянной топор редкого по красоте и добротности соболя да еще придачи требовал. Хотя, по словам возницы, белки были «не в цене», но цена бумажного набивного платка в десять беличьих хвостов представлялась ни с чем не сообразной. Промышленник, называвший себя ревнителем старой веры, клялся и божился, что меняет товары себе в убыток, но бесхитростная справка возницы объясняла многое. Становилось ясным, почему промышленник утаил от жителей погоста закон об освобождении крестьян и упорно советовал им «лучше хорониться», пугая каторгой за вероотступничество.
— А воск, кедровый орех, смолка и серка почем?
Этого не знал и возница.
Воцарилось молчание, порожденное тяжелыми сомнениями и взаимным недоверием.
— Вот чего я тебе скажу, барин, — медленно заговорил Седобородый. — Хотя о том прямого разговору не было, но весь твой разговор к тому велся, чтобы мы объявились... Без общего совета решить мы ничего не можем: нас здесь трое, а в пустыньке нашей шестнадцать хозяев. Без споров не обойтись... Оно и правильно: в таком деле общий совет нужен...
— Не так, старик, говоришь! — неожиданно прервал его Чернобородый и, повернувшись к чиновнику, громыхнул: — Крест на тебе есть, барин?
Вопрос прозвучал грубо и грозно, и правовед сейчас же сообразил, что лучше всего отвечать по существу, отложив в сторону дворянскую и чиновничью амбицию.
— Есть крест.
— Покажи!
Это было уже прямое, не терпящее препирательств приказание.
Расстегнув рубаху (руки его слегка дрожали), он достал небольшой золотой крестик.
— Целуй крест, что правду сказывал!
Суровым холодом старины дохнуло на вчерашнего столичного франта — временами страшных клятв, каменных мешков и самосожжений. Чиновник был родовит: кому только не целовали кресты его предки! И Годунову, и Лжедмитрию, и Шуйскому, и Тушинскому вору, и Владиславу, и Михайлу...
Но предки творили то по простоте души: училищ правоведения и юридических факультетов не кончали, не изучали прав — ни естественного, ни гражданского, ни государственного, ни римского, ни общего, ни обязательственного...
— Ну, барин?!
Перешагнув через дворянскую амбицию и кучу ниспроверженных прав, царев человек вернулся в семнадцатый век.
— Все, что я здесь сказал,— святая правда, — глуховато выговорил он.— Целую на том крест!
— Аминь!— отрубил Чернобородый и, улыбнувшись, добавил: — Прости, барин. Может, тебе обидно показалось, так грех за твою обиду на мне будет... Отмолю на досуге.
Должно быть, обряд крестоцелования пришелся по душе вознице, потому что он, не ожидая приказания, достал из-за ворота свой медный крест и, поцеловав его, торжественно сказал:
— Расшиби меня паралик на этом самом месте, коли соврал: за косу красная цена — девять, за топор — семь гривен. И что беличьи хвосты не в цене — святая правда! А соболей, хоть самых плешивых, только давай!.. Аминь!
Но Чернобородый лишь рукой махнул.
— Тебе и так поверим, не барин...
Не по себе стало цареву человеку от разысканной им «русской самобытности». И уж совсем загрустил он, узнав, что уехать удастся не так-то скоро. Сообщил ему об этом вечером хозяин.
— Придется теперь тебе погостить у нас, барин. Большой разговор зашел... Лиха тебе не будет, не отощаешь, коли дней пять поживешь.
На другой день хозяин зашел снова, и тогда-то услышал от него царев человек историю возникновения селения.
Не случайно, говоря об обиде, помянул Чернобородый царицу Екатерину. Щедра была, немецкая душа, на подарки: целыми селами, а то и волостями раздаривала она русскую землю своим любимцам. Раздарила до конца центральные губернии, раздарила Украину, дошла очередь до лесного севера — Костромы и Вологды. Знать ничего не знали лесные мужики: спать легли государственными крестьянами, проснулись крепостными рабами немца-латынянина. И невозможно было той беды — антихристова плена избыть. Был бы жив Пугачев, к нему подались бы, а тут один исход — в пустыню идти и хранить там истинное благочестие до второго пришествия.
На тот случай бывалый человек подвернулся и подходящий адрес дал.
— Есть,— говорит,— на Востоке райская страна, рекомая Едём, куда праведный град Китеж перенесен бысть. Обретается та страна за многими землями и за горами — в междуречье промеж великих рек Тигра и Евфрата. Столь те реки велики и многоводны, что кто увидит их — сразу узнает...
Без малого полтораста семей поднялись с насиженных мест и двинулись по тому точному адресу.
Долог и страшен был их путь. Не год, не два — четверть века шли они на восток. Шли крадучись, в обход городов, проселками, лесными тропами, кое-где по рекам на плотах плыли. Когда вовсе из сил выбивались, останавливались в глухих селах, благо многие промыслы знали: кто — санное, кто — печное, кто — ложкарное, кто — пимокатное. Проживут года два-три и — дальше. Многие, конечно, и вовсе отставали, а сколько в дороге людей от голода, холода и горячек померло — никак не счесть: сколько десятков верст прошли, столько крестов-жальников вдоль дороги выросло. Заработки не на харчи, а больше в карманы попов и приказных шли...
При всем том выяснилось, что бывалый человек адрес дал правильный. После десяти лет пути через горы — Каменный пояс — переваливать пришлось, а еще через десять — междуречье между великими и многоводными реками обнаружилось. То ли потому, что малость к северу забрали, то ли за двадцать лет наименования перемениться успели, но только Тигр рекою Обью обернулся, а Евфрат — Енисеем, а в остальном все точно сошлось: столь великих рек не узнать было нельзя. Что рай совсем близко, уже по одному тому приметили, что антихристова племени — бар и чиновников — почти вовсе не стало.
Поднялось с места полтораста семей, дошло до междуречья двадцать. Еще шесть семей потеряли, когда в самом междуречье подходящее для рая место искали.
И ведь разыскали! Обошли украдкой города Томск и Нарым, для верности еще верст триста к северу и востоку забрали и остановились. Шли через болота зимой, к весне на высокий берег неведомой реки вышли и нашли здесь все, чему в раю быть положено: и ель, и сосну, и березу, и черемуху, и рябину, и дорогую всякому русскому сердцу великую обувных, лубяных, мочальных и медовых дел мастерицу — красавицу липу.
И то сказать: не мыслился земной рай уроженцам Вологодской и Костромской губерний без привычных и нужных деревьев, без ягоды — малины, смородины, клюквы и брусники, без грибов — груздей, маслят и рыжиков, без волков и медведей, без оводов, комаров и мошек.
С медведями можно было переведаться рогатинами, от оводов и комаров отмахнуться или, если уж очень доймут, обкурить их дымком. Зато опытный глаз северян сразу рассмотрел воистину райские богатства: росло здесь славное и полезное дерево кедр, в обилии водилась дикая пчела. О сохатых, разном пушном звере, дичи — и говорить не приходилось. В родных местах полуаршинная щука за настоящую рыбу шла, здесь же рыба водилась отменная: нельма, белорыбица, муксун, чир. Такая рыба, что ее и за постное почитать было грех.