К площади подъехала машина с куклами и кольцами на капоте. С белыми хризантемами невеста по-деловому пинала пушистое белое платье, идя к высокому постаменту. В жиденькой фате и с киркообразным носом, похожая на фальшивого араба. Скажем, на Лоуренса Аравийского. Чёрненький в костюмчике жених был мелок по сравнению с ней, суетлив, мелькал с разных её сторон. Никак не мог положить на скользкий отполированный постамент белые эти цветы. Невеста выхватила у него хризантемы – сама положила. Так же размашисто вернулась, полезла в машину, долго помещая платье и белые тощие ноги в кабине. Жених встрельнулся мгновенно. Поехали.
Туголуков улыбался: жизнь продолжается.
Со стороны парка к площади шли новые две тётушки. Которые всегда ходят Синхронно. Очень медленно в ногу. Которые каждому идущему навстречу прохожему всегда сначала скажут для затравки: «Здравствуйте! Можно с вами поговорить о Боге?» Или: «Здравствуйте! Как вы думаете, будет конец света или не будет?..»
Сейчас тётушки не успели даже ни с кем поздороваться – к ним сразу побежал через трамвайные пути инженер Калошин. С воздетыми ремёнными кулаками как голодающий Поволжья: «Я вам покажу, комсомольские активистки тридцатых годов! Я вам покажу!»
Попёрдывающей притруской тётушки побежали от инженера Калошина в парк. Потом выглядывали оттуда, пережидали.
Калошин шёл мимо Туголукова, не видя его, не узнавая. Бормотал: «Внуки голодные, беспризорные, сады завяли, огороды погибли, а они – гуляют по улицам: «Здравствуйте! можно вас спросить?» Я вам покажу, комсомольские активистки тридцатых годов. Ишь, перекрасились. Я вам покажу». Шрам на стриженой голове сумасшедшего походил на погибшего дождевого червя, вылезшего на почву в сильный дождь…
Георгий Иванович хотел окликнуть его, но не смог. Долго сидел потом, опустив голову. Он хорошо знал инженера Калошина. От увиденного сейчас хотелось плакать. Так и погрёб домой с опущенной головой.
В таком состоянии чуть не попал под машину, переходя улицу. В последний момент сумел как-то грациозно увернуться. Вроде изогнувшегося тореадора от пролетевшего быка. Не успев увидеть даже, какая была машина. (А это была «хонда». Которая тихой сапой улетала, никак не обнаруживая себя среди других машин.)
Разом покрылся потом. Долго не мог двинуться дальше. Вытирался платком. В стаде машин перед ЦУМом как саранча работали мальчишки с вёдрами и тряпками. Вечернее солнце отскакивало от мокрого лака капотов. В тёмных комках, как в дзотах, засели барыги.
Дома содрал ногой с ноги одну туфлю. Вторую сняла Олимпиада. С трудом произнося слова, чуть не плача, спросил у неё: «Что лучше в наше время: потерять рассудок… или потерять физическое здоровье? П-при по-олном расс-судке?»
– Что, что случилось? Объясни толком! Что произошло?! – испуганно спрашивала Олимпиада.
Но Туголуков молчал. Давая себя раздевать, покачивался. Как избитый тощий идол, наполненный слезами.
Телефон в прихожей зазвонил этим же вечером. Олимпиада вздрогнула. Она знала, кто звонит. Не двигалась со стула, ждала, когда телефон замолчит. Но телефон и не думал затыкаться, выпускал трели методично. Горка удивленно посмотрел на жену, оторвавшись от книги. Тогда пошла, сняла трубку: да! В ухо ворвался ненавистный голос: «Привет, дорогая! Ну как там наш конь? Подгузники свои не обгадил? Сегодня видел, как он чуть под машину не попал. Как же так, дорогая! Из больницы выкарабкался, а тут может банально погибнуть на дороге. Береги его, дорогая. Води за ручку. Никуда от себя не отпускай. Я ведь беспокоюсь за тебя. Привет ему от однопалчанина!»
Олимпиада положила трубку.
Туфли Горки, косолапо споткнувшись, так и валялись у порога… Они и добили женщину: беззвучно заплакала, зараскачивалась, кусая кулак.
– Кк-кто зво-оонил? – спрашивал из комнаты ничего не подозревающий инвалид.
13. Гадёныш
Он звонил постоянно. Новый телефон Олимпиады он выведал у Тани Тысячной. На звонки Олимпиада кидалась в прихожую, громко говорила «да» и сразу придавливала ненавистный голос трубкой. Как расплющивала его на аппарате. На Горкин немой вопрос говорила, что ошиблись номером. Но телефон звонил снова, почти сразу же. Тогда с трубкой стояла в прихожей – как подпёртая на дыбе. Без воздуха, без голоса. Вынужденная молчать намертво. «Подруга, – говорила потом Горке. – Таня Тысячная. Насчёт квартиры. Задерживает деньги». Горка с удивлением говорил, что она ведь звонила уже об этом. Вв-вчера…
Олимпиада как будто не слышала его слов, сразу что-нибудь делала на столе. Переставляла чашки, плетёнку с хлебом, сахарницу. Словно женскую свою работу спасала. Чтобы её не отняли.