Несмотря на столь обещающий «зачин», вопрос о специфике печатного слова и много позднее оставался открытым. Правда, в 1931 году Н. Ф. Яковлев предложил термин «полиграфическая речь» принятый А. А. Реформатским, который справедливо заметил, что «графика современной печати использует все приемы, известные в истории письма» [96, с. 44]. В другой своей работе он пояснил, в каком смысле толкуется это новое определение: «Под языком книги мы разумеем, в отличие от собственно языка (языка науки, класса, местности, отдельного человека), систему выразительных средств этой книги, те специфические средства обозначения, специфические знаки, группы знаков и их соотношения, которые характерны, типичны для данного типа издания» [98, с. 95].
Короче говоря, наметилась тенденция не расширять сумму признаков печатного слова, отправляясь от классического труда Бодуэна де Куртенэ, а наоборот, сводить ее к чисто внешним моментам — системе выразительных средств. Не без влияния этой тенденции на долгие годы осталось «за бортом» такое одновременно «удобное» и «неудобное» свойство печатного языка, как подвижность и изменчивость литер, усугубляющее опасность нарушения привычных сочетаний букв и слов.
Если в свете современных научных взглядов смотреть на печатный текст как на один из «каналов» для передачи информации (к счастью, в этом никто не сомневается и не затевает споров!), то мы должны прежде всего подивиться его несравненной пропускной способности (многие миллионы книг и миллиарды читателей!) и замечательной приспособленности для того, чтобы впитывать, держать про запас и щедро расточать информацию в продолжение десятков лет и целых веков.
Зачислив печатное слово в разряд массовых средств коммуникации, мы обязаны помнить, какое большое значение в теории информации придается так называемым помехам. Теория информации учит, что любая форма информации подвержена дезорганизации во время передачи.
Интересную интерпретацию этого общего положения применительно к лингвистике предложил И.Р. Гальперин. Но если для лингвистики проблема помех и пропускной способности канала связи, по его мнению, выходит за пределы технической стороны [28, с. 18], то в работе такого «канала», как печатный текст, мы не вправе игнорировать ни лингвистику, ни технику. Самой распространенной формой дезорганизации материала во время передачи и распространения печатных сообщений как раз и является опечатка.
Норберт Винер в один ряд с внешними помехами ставит и такие, которые «подтачивают сообщение изнутри». Его дополняет лингвист: «Каждое изменение формы слова неизбежно влечет за собой изменение содержания этого слова... Слово в некотором смысле теряет свое привычное лицо. Коммуникация затруднена. Появились помехи...» [28, с. 78]. Мало того, страдает при этом и полнота сообщения. Как заметил Дж. Миллер, если человек делает ошибки при передаче информации, то количество переданной информации будет значительно меньше поступившей для передачи по каналу связи [73, с. 195]. На отрицательные последствия лексической некоммуникабельности своевременно обратил внимание В. И. Свинцов, обоснованно утверждавший, что таковая ослабляет, а в некоторых случаях и совсем разрушает связь автора с читателем [100, с. 81].
Из приведенных высказываний закономерно вытекает, что опечатки — это и есть помехи, которые «подтачивают сообщение изнутри», лишают печатное слово его «привычного лица», обедняют передаваемую информацию и в конечном счете понижают «коммуникабельность» книги.
Чтобы не ходить далеко за примером, возьмем книжку «Земля Калужская», выпущенную в 1972 году Центральным советом по туризму и экскурсиям. Автор заметки о ней в «Комсомольской правде» на одной лишь странице под рубрикой «Калуга историческая» насчитал двенадцать опечаток, в том числе такие: «архитекутер нези-вестен», «инострнаца», «змеского старосты», «зочество», «смвое» и т.п. Как видите, что ни слово, то помеха. Какая уж тут коммуникация, если вовсе пропадает охота читать!