Кем я был до того, как стал Старьевщиком? Предыдущая жизнь прошла как сон. В ней тянул лямку капитан РВСН, после одного инцидента комиссованный по здоровью на нищенскую пенсию. А затем я нашел не то, чтобы новую работу. Я нашел себя.
И вот в итоге лежу на госпитальной кровати. Не в первый и, скорее всего, не в последний раз. Кстати, это ложе обладает рядом полезных значений. Прежде всего, оно означает, что если ты на нем, то, значит, еще жив. А выжить бывает порой совсем нелегко. Настолько нелегко, что это проходит даже не по разряду везения, а по категории чудес. Чудес, которых, якобы, не бывает, но они мне встречаются с неизменным постоянством.
Итак, как я оказался здесь, в госпитале Министерства обороны в Ближнем Подмосковье, известным тем, что здесь проверяли здоровье первых космонавтов? Конечно же, в результате выполнения специфических служебных обязанностей. И началось все со встречи со Звеньевым. Все мои неприятности и победы всегда начинались со встреч с ним.
Конспирация – каким количеством возможностей она обладает в наше высокотехнологичное время. Интернет, радиозакладки, засекреченная связь. Можно всю жизнь прожить и не увидеть своего куратора по спецслужбистским делам, а только бесконтактно получать задания, деньги и документы. Но Звеньевой предпочитал встречаться лично. Ему зачем-то обязательно необходим был разговор с глазу на глаз. Это правило выполнялось неукоснительно.
Хотя было на моей памяти одно исключение, но на то оно и исключение, что бывает в исключительных случаях. Тогда мне передали по кодированному каналу задание, которое я успешно и без напряжения исполнил. А через несколько дней после этого встретился со Звеньевым на Невском проспекте в Ленинграде. И понял, что для отказа в предыдущей встрече у него были очень серьезные основания. Это была тень от былого человека. Исхудавший, с ввалившимися глазами и забинтованной шеей. Ему было плохо, но он нашел в себе силы пересечься со мной. Вновь понадобились услуги Старьевщика в поисках еще одной, непонятно зачем нужной вещи.
– Тяжело пришлось? – спросил я его тогда сочувственно.
– Бывало и хуже. К делу не относится. А дело – мне нужны вот эти часы, – он протянул мне фотографию золотых карманных часов на цепочке. – Фирма «Бланкпайн», начало двадцатого века. Культурной и исторической ценностью не обладают.
– А какой обладают?
– Определенной. За это не беспокойся…
Нашел я эти часы. А потом отыскал фолиант шестнадцатого века на староанглийском языке с корявыми пометками на полях. И еще много чего. Я всегда все находил.
Встречи Звеньевой назначал обычно в экзотических местах. На сей раз местом рандеву был избран павильон «Космос» на Выставке достижений народного хозяйства.
Недавно реставраторы привели ВДНХ в состояние, в котором она пребывала в начале пятидесятых годов двадцатого века. Вернули ей изначальную антично-коммунистическую эстетику. Величественные творения сталинских архитекторов являлись зримой констатацией классической культурной традиции, возрождавшейся при социализме и, как мне кажется, являвшейся довольно позитивной. Особенно в сравнении с примитивным топорным конструктивизмом, победившим у нас позже – и в культуре, и в науке, и в жизни.
Мы неторопливо прогуливались по просторному павильону, где под гигантским стеклянным куполом висела ярко-зеленая модель космической военной орбитальной станции «Алмаз» в полную величину. Был такой значительный, но фатально невезучий проект холодной войны.
Я всегда испытывал тягу к аэрокосмическим музеям и экспозициям. Мой дух органично совместим с энергией космической экспансии, взбурлившей в пятидесятые годы во всем мире и ушедший в пустой хлопок в наше меркантильное время.
Звеньевого тоже воодушевлял вид космической техники времен первопроходчества в Великую Пустоту.
– Я рос, когда в слове космонавт слышалось нечто божественное, – пояснил он. – Тогда нам все казалось просто. Я был свято убежден, что двухтысячный год встречу в экспедиции на Марсе. Что нас ждет звездное будущее. На дворе двадцатые годы двадцать первого века. И где базы на других планетах?
– Не срослось, – развел я руками.
– Знаешь, мы уперлись в барьер. Сдвинь чуть в сторону физические и социальные константы – и мы бы устремились к звездам. Но физические законы приковали нас к поверхности. А законы общественные не дают возможностей кардинального технологического прорыва. В результате… В результате мы с тобой безнадежно прикованы к организации, которая не брезгует ничем, лишь бы сдержать накатывающийся распад.