К этому принадлежит также своеобразная способность немцев игнорировать не только свои собственные дела, но даже свои собственные слова. Немецкий народ, как уверяют, в 1914 году вступил в войну "с чистым сердцем", убеждённый, что на него напали без причины. Если это действительно было так, то это говорит не только об умственном развитии и совершеннолетии немецкого народа. В конце концов, немецкий народ на протяжении двадцати лет изо дня в день не слышал и не читал ничего иного, чем то, что теперь, наконец, должно быть завоёвано его жизненное право быть мировой державой и место под солнцем. Это ведь не было тогда позорным; если было такое желание, то оно было даже величественным и восхитительным. Однако потом, когда это началось, вдруг ощущать, что на них несправедливо напали, предполагает высокую степень невнимательности и рассеянности – или необыкновенную способность к самообману.
Разумеется, это также связано с глубоким отвращением немецкого народа чувствовать себя ответственным за свою политику или вообще об этом беспокоиться. И про Аушвитц [Освенцим] ведь позже никто не хотел ничего знать, и, возможно, действительно многим удалось ничего об этом не знать, однако к их числу относятся уже немногие. Признаётся то, что и в гитлеровском рейхе, прямо за углом от соответствующего соседнего концентрационного лагеря, пышно цвела идиллия, было много любезно-безвредной жеребячьей радости, которая не ведала никакой вины. И гражданин ФРГ, который сегодня слышит о том, как на Востоке уже снова боятся его страны, и о том, как на Западе уже опять остерегаются его, в то время как он же думает только о своём деле, своём новом домике и своём новом автомобиле, будет полон благородного негодования: "Как, это про нас?" Между Германией и немцами всегда имеется различие, для которого остальной мир тщётно будет искать понимание. Не напрасно Томас Манн свою остроумную защиту германской военной политики во время Первой мировой войны назвал "Размышления аполитичного". Так как немец как личность заявляет о своём праве быть аполитичным, то есть право на политическую безответственность, то он одновременно даёт также своему нынешнему правительству охранную грамоту на политическую безответственность – и затем поражается, когда оно ей пользуется, а он встречается с последствиями. Грустный капитал, в котором между 1914 и 1965 годом едва ли что изменилось. Это приводит нас к пятому смертному греху, который мы уже однажды в ходе предшествующего повествования назвали по имени: потеря реальности. Руководство рейха периода Первой мировой войны – которое в буквальном смысле слова вело себя безответственно, в то время как в аполитичной Германии не было никого, кто бы сделал его ответственным за что-либо, – ни перед войной, ни во время войны не имело никакой крепкой почвы под ногами, оно постоянно жило в ирреальном мире представлений о желаниях, фикций и фантазий, оно постоянно было жертвой своей собственной пропаганды. Самый невероятный факт, на который снова и снова наталкивается представление о крупной решающей ошибке немецкого военного командования в Первой мировой войне, это то, что альтернатив почти никогда не было видно, факты, с которыми каждый раз сталкивались, никогда не рассматривались, возможности для избегания ошибок никогда даже не обсуждались. Единственным исключением является неограниченная подводная война: это обсуждалось, и решение (к сожалению, неверное) было принято после тщательной проверки аргументов за и против.
Впрочем, снова и снова наобум принимались ошибочные решения, без исследования и анализа положения, без сравнительной проверки и обдумывания альтернатив, без связи с действительно тогда поставленными задачами и проблемами; снова и снова политика, оторванная от земли, которая спотыкается на ступеньке, падает с лестницы и ломает спину, в то время как голова витает в облаках.
То, что политика строительства флота и содержащийся в ней вызов Англии должна была иметь влияние на немецкую континентальную политику, то, что она, возможно, сделала необходимой радикальную переориентацию германской политики по отношению к Франции и России, никогда не взвешивалось во внутренней служебной переписке департаментов иностранных дел. Относительно плана Шлиффена, который лишил почвы германскую политику июля 1914 года, даже в самом тесном внутреннем треугольнике власти "канцлер – кайзер – начальник Генерального штаба" в течение всего этого месяца не было произнесено ни слова. Вопрос о том, был ли победный мир в 1916 году ещё реалистичной возможностью, никогда разумно и по-деловому не был проанализирован; если бы это произошло, то наверняка получили бы отрицательный ответ, однако прежде всего этого не произошло вовсе. Столь же мало когда-либо реально взвешивался и обсуждался вопрос о шансах всеобщего мира на условиях Status-quo или сепаратного мира без аннексий с их различными вариациями. Реальности 1916 года прямо-таки недвусмысленно дали понять руководству Германского Рейха относительно этого вопроса: они не видели его, они не знали его, для них он не существовал. Ведь нацелены были на победный мир, ничто другое не рассматривалось. Плачевно видеть, как спасительные возможности, для которых тогда были способные развиваться предпосылки, не просто осознанно отвергались после компетентной проверки, но были просто слепо проигнорированы. С другой стороны, большой вопрос, который поставила неожиданная победа большевистской революции в России: либо теперь освободиться от войны на два фронта и полностью сконцентрироваться на Западе, либо следует продвигаться дальше на Востоке и кажущимся дешёвым способом создать Восточную империю, не только был решён неверно; этот вопрос вовсе не увидели, как вопрос его никогда не ставили. И даже когда поражение встало непосредственно у ворот и чистый инстинкт самосохранения должен был вынудить каждого встать на почву фактов, вместо этого "ответственные" судорожно цеплялись за свои полюбившиеся им иллюзии и распыляли последние силы, которые должны были быть использованы для смягчения поражения, в ставших бессмысленными наступлениях. Не потому, что у них были для этого какие-либо основания, но поскольку они просто не подвергали рассмотрению размышления, к которым принуждало положение.