Уехал солдатик Ваня — серая шинель, а повоевал недолго — убили в атаке. Об этом поведал его дружок окопный — появившийся в Петрограде в момент, когда там оказался старый князь, — раненый солдат, потерявший ногу во время неудавшейся под Перемышлем атаки. Когда дед рассказывал им о солдате, Ксении показалось, что Ариша точно предвидела эту смерть, ждала ее и не очень удивилась, услышав тяжкое известие. Но Ксения ошиблась, она просто не поняла состояния своей кормилицы. Та словно окаменела — ни слов, ни слез не было, а потом отошла, отревелась и замкнулась и всю свою материнскую любовь Ксении, второму своему ребенку, отдала. Она считала — ее ребенок, ею выкормленный, выпестованный, выращенный. Она и есть ее мать. А остальные так просто — родственники.
Ксении же в ту пору было не до Арины. Ксения переживала первую любовь. Поручик Святослав Шабеко был ненамного старше ее. После ранения он получил отпуск и выхлопотал разрешение приехать к отцу на его крымскую дачу. С Ксенией он познакомился случайно в Ялте. И даже не в Ялте, а уже на обратном пути, когда обоим вздумалось часть дороги проделать морем на катере до Симеиза. Они встретились на дебаркадере. Он протянул ей левую руку, когда она ступила на сходни. Правая рука поручика эффектно лежала в черном платке, повязанном вокруг шеи. И черное это пятно оттеняло узкое и бледное, шляхетское его лицо, с высоким выпуклым лбом и крупными локонами цвета старой меди.
Море штормило. Навстречу слабосильному пароходику вал за валом катились темно-синие волны с белыми завихряющимися гребешками. Мотор захлебывался, пыхал натужно. Нос пароходика то задирался, то нырял в междуволнье. Ксения чувствовала себя хуже и хуже: ее укачивало, тошнило. Пассажиров было мало — кто отправится на прогулку в такое время! — десяток человек всего и жалось за рубкой, туда реже залетали соленые брызги и меньше леденил тело холодный северо-западный ветер. Один поручик как ни в чем не бывало стоял — романтичный, недвижимый, точно ростр, и зеленоватый офицерский плащ надувался за его плечами, как парус, как крылья. Раненый поручик казался Ксении прекрасным и мужественным.
В какой-то момент их глаза встретились. И Святослав, поняв, как нуждается эта девушка в помощи, в поддержке, просто в сочувствии, поспешил к ней. Он представился, щелкнул каблуками, склонил голову очень церемонно и торжественно. Здесь, на палубе, уходящей из-под ног, это выглядело странно, и Ксении показалось нелепо. Он сказал какие-то слова о нарушении правил, о том, что он никогда не позволял себе знакомиться на улице. И это «на улице» тоже показалось Ксении смешным и нелепым. Он думал, она отчитает его, скажет нечто обидное, уничижительное. Но Ксения улыбнулась и обрадовалась. И на миг почувствовала себя как будто лучше. Они познакомились и разговорились.
Внезапно налетевший шторм усиливался. Черная туча вылезала из-за гор. Потемнело. Пошел сильный дождь, затушевал берег. В Алупке причалить не удалось: деревянный пирс качало в одном ритме, пароход бешено танцевал около него в другом. Капитан, не то грек, не то румын, заявил пассажирам, что его машина не в силах справиться с волной и, так как обшивка старая — того гляди заклепки разойдутся и течь откроется, — он не вправе рисковать безопасностью вверившихся ему людей и решает возвратиться в Ялту.
На обратном пути перетрудившийся мотор зачихал, застонал и вдруг замолк. Забегали матросы. Капитан заявил, что распаялась малая, однако же наиважнейшая трубка, ведутся ремонтные работы, для беспокойства нет ни малейших оснований, ибо берег вот он, в полуверсте. Господам пассажирам, кои пожелают, приготовят горячее какао или чай для согревания. Капитан от волнения заговорил вдруг с еврейскими интонациями — был караимом, очевидно. Через час их взяла на буксир какая-то груженная без меры рыбой фелюга и еще часа через полтора притащила в Ялту.
Как только Святослав вывел Ксению на пристань и она ступила на твердую землю, тошнота и головокружение прекратились. Ярко светило солнце. На набережной было полно гуляющих. И даже только что грозные волны отсюда, с берега, казались маленькими, совсем не страшными. Ксения посмотрела на себя в зеркальце и ужаснулась. Вид у нее был действительно ужасный: бледная, мокрая, с ввалившимися глазами и растрепавшейся прической. К счастью, спутник ее оказался человеком находчивым. Он действовал, взяв на себя всю инициативу. И она с радостью подчинялась ему, словно они были знакомы целую вечность (позже он признался, что был таким впервые за свою жизнь). Оставив ее на бульварной скамейке, Святослав тут же вернулся с извозчиком и отвез Ксению в частный пансионат, где она смогла отдохнуть, привести себя в порядок и перекусить. Ксения, предвидя волнение дома, отказалась ночевать в Ялте и ждать, пока успокоится море, и тогда он, снова исчезнув, вскоре вернулся с татарином-возницей, которого сговорил везти их до Симеиза.
О, это была прекрасная поездка! Ксения никогда не переживала ничего подобного! Она молила бога лишь о том, чтобы дорога никогда не кончалась. Похоже, бог внял ее просьбам: на дальней окраине Мисхора путь им преградил оползень, пришлось заночевать в домике у добрых людей, у старика и старушки, принявших их за молодоженов. Ветер унялся. Ночь была теплая, лунная, тихая. И всю ночь они проговорили, сидя на крыльце, возле которого часовыми стояли два пирамидальных тополя. Святослав рассказывал о себе, своей семье, годах учебы, войне. О войне и своем участии в ней он говорил как-то по-особому, не так, как все ее знакомые очевидцы и участники боев. Он точно со стороны смотрел на все и на себя самого, присматривался к себе внимательно, с юмором и осуждал себя, когда требовалось, и издевался над собой, интеллигентным мальчиком, профессорским сыном, романтиком, попавшим в окопы, где грязь, грубость и всеобщая глупость разили его сильнее, чем немецкая шрапнель и «чемоданы». По его словам выходило, что война — величайшая несправедливость в отношениях людей, причисляющих себя к просвещенному обществу.
Так пришла к ним любовь, хотя в ту благостную ночь о ней не было сказано ни слова. И оказалась эта любовь, как внезапно вспыхнувший огонь в сухом валежнике, трепетной, нежной и тайной вначале, а потом сильной, страстной, бесстрашной и бесстыдной, окрашенной близкой и острой разлукой. По счастливой случайности дача профессора Петербургского университета Виталия Николаевича Шабеко, отца Святослава, находилась относительно недалеко, и молодые люди могли встречаться ежедневно. Рано поутру, преодолев пять километров тропинкой, петляющей по скалам над морем, Святослав приходил в условленное место и ждал там Ксению. Чаще всего на знаменитой скале Ифигения, которая стала «их скалой», — отсюда с высокого утеса открывался неповторимый вид на изрезанную береговую линию, на запад и восток и далеко в море, которое распахивалось широко, казалось до самой Турции. Святослав рассказал, что со скалой связан древнегреческий миф о дочери Агамемнона, и это придавало их встречам здесь еще большее очарование и таинственность. Они подолгу сидели на вершине, спускались в песчаную бухту, бродили по вековому можжевеловому лесу и расставались лишь тогда, когда Ксении нужно было идти обедать. Ксении и в голову не приходило, что Святослав целыми днями голодает. Догадавшись и придя в ужас, она стала брать из дома бутерброды и, увидев, с какой жадностью он поедает их, потребовала однажды, чтобы он отправился ужинать с ней вместе. Оба понимали, что в их отношениях вот-вот наступит иная пора, не хотели и страшились этого, но делать было нечего — Ксения привела в дом Святослава и представила его деду как однополчанина Андрея.
Дед, конечно, сразу же разобрался в их отношениях, но не испугался за внучку. Молодой офицер по первому впечатлению ему понравился. Он узнал, что Святославу (имя-то какое хорошее, русское!) чуть больше недели еще пребывать здесь, а потом ждет его дальняя дорога, медицинское скорое освидетельствование, полк и снова фронт, вероятно. Пусть погуляют, потешат себя, раз любы друг другу. Глупостей не наделали бы, глупостей непоправимых. Старый генерал счел себя ответственным, за них и решил предотвратить, не спускать с них глаз, но делать это незаметно, чтобы не обидеть их подозрением: ведь молоды оба, совсем дети, а любовь их свята и помыслы чисты. И тут же понял старый князь, что напрасны его старания: не сможет он уследить за внучкой, которая и минуты на людях посидеть не хочет, убегает к милому и ищи ветра в поле! Вадим Николаевич обратился к Арише, но и она не знала, на что решиться. И все же сообща посчитали они, что дело весьма щекотливое, а разговор должен быть женский — пусть Ариша по-женски и поговорит с Ксенией. Ариша несколько дней готовилась, удобную минуту выбирала, а начала про свои и дедовы страхи — девчонка, святая душа, просто не поняла, о чем речь идет. Расцеловала кормилицу: «Разве может он мне худо сделать? Мы же любим друг друга!» — вскочила и за дверь. Вот и разговор!..