Виталий Николаевич Шабеко передал ставшую очень популярной в те дни историю: великий князь Николай Николаевич младший, дядя царя и бывший главнокомандующий русской армии, отказался принимать немцев в своем имении «Дюльбер» в Кореизе и отверг их предложение о выделении ему охраны, предпочитая русскую охрану, которую ему все же разрешили сформировать. «Судя по всему, — прокомментировал новость Шабеко, — великий князь в конце концов решил по-настоящему повоевать с немцами».
Вместе с немцами появился и гетман Скоропадский и самостийники. Потом опять большевики. Потом добровольцы и союзники. Единая и неделимая Россия трещала по всем швам на севере, западе и востоке. Добровольцы наступали и отступали. В Крым стекалась сановная Россия — сенаторы, генералы, фрейлины, промышленники, банковские тузы, бывшие жандармы...
(обратно)
3
Неожиданно в Крыму собрались все члены семейства князей Белопольских.
Первым объявился отец Ксении, Николай Вадимович. О нем заговорили газеты. Бывший статский советник, камергер, утративший монархические идеалы еще до Февральской революции и ставший октябристом, оказался теперь среди руководителей Таврической губернской земской управы, играл налево и направо, пользовался определенным весом и в важных деловых кругах. Севастопольская газета объявила однажды: либерала князя Белопольского поддерживают французы, им очень импонирует «этот убежденный республиканец». В период наступления Деникина Николай Вадимович часто приезжал на дачу, взахлеб рассказывал о военных победах Май-Маевского, конницы Мамонтова и Шкуро, комментировал политические новости, строил планы скорейшей реставрации России (широкий парламентаризм, учредительное собрание, свободы и всеобщее благоденствие — естественно, после окончательного разгрома немцев). Советовал немедля перебираться к нему в Симферополь, под охрану закона и надежных штыков.
Дед, отправившийся в крымские столицы «на рекогносцировку», возвратился усталым, раздраженным и раздосадованным.
— Политиканы, — презрительно сказал он Виталию Николаевичу Шабеко. — Играют в войну, в солдатиков. Строят из себя вождей, неучи.
В тот вечер старики впервые изменили своему уговору и заговорили о политике.
— В сущности, вся история России — цепь больших и малых случайностей, — горько улыбнулся историк. — Трагических и комических, всегда неотделимых друг от друга. Пожалуй, началось все еще с Петра, с его закона о престолонаследии. Государь получал право назначать преемника по своей воле. Это и стало источником честолюбивых замыслов придворных, заговоров, кровавых войн. Вспомните, кто только не сиживал на нашем престоле: все эти голштинцы, вюртембержцы и прочие. Дамы в мундирах, со шпагами в руках, нищие и безземельные вчера, ставшие вдруг хозяйками огромной империи: безвольные мужчины, не готовые к принятию скипетра, не знающие языка и презирающие все русское...
— Однако русский народ, его интересы, — пытался возразить старый князь, — интересы великой империи и ее престиж, в конце концов... Интересы дворянства русского, согласитесь...
— Ах, князь, оставьте, пожалуйста! — перебивал его Шабеко. — Вспомните восемнадцатый век, дворцовые перевороты, совершаемые гвардией, то бишь дворянством. Дворяне, осознавшие свою силу в свержении и установлении царей moto proprio — по своему убеждению, — объелись властью, получили свободы и громадные привилегии и, уже не думая о благе государства, уходили со службы, чтобы заняться хозяйством, которым они не умели и не хотели заниматься, или самоусовершенствованием, или, если быть абсолютно честным, sui generis[1] откровенным ничегонеделанием. Где уж тут сыскать высокие мысли о великой империи? Махание сабельками в дни противоестественных битв то с Пруссией против славянской Польши, то за, то супротив турок! Или рассеянное житье в европах — на водах, в лучших игорных домах, в обществе, кокоток-с! Еще великий Ключевский писал: «В Европе на русского дворянина смотрели как на переодетого татарина, дома — как на родившегося в России француза». В этой исторически сложившейся ненужности русского дворянина наша трагедия, милостивый государь! И если при Екатерине дворянин был еще весел и смел, потому что верил в свою власть и знал свою силу, то, как изволил выразиться тот же Ключевский, при Александре Первом дворянин начинает грустить, при Николае Первом он заскучал, а при Александре Втором уже задремал. Да-с! Отсюда и декабристы. И дворянские дочки, стреляющие в генерал-губернаторов. И даже великие князья, нацепившие в революцию красные банты! Есть и такие, что ушли к большевикам, исповедуют их идеи и стреляют в себе подобных.
— Разрешите не согласиться с вами, — сдерживаясь, сказал Белопольский. — Вы — западник. Я — славянофил. Я вижу ныне иные причины оскудения народа.
— О каком народе изволите говорить, князь?
— О нации, Виталий Николаевич! О русской нации, ввергнутой — в который раз! — в смуту и братоубийственную баталию. Много смут было на Руси. Но всегда в конце концов торжествовал порядок.
— Помилуйте, князь! Какой порядок, чей?! Такой, что нужен государству нашему, народу? Или тот, что отбрасывал нас на десятилетия против у Европы? Что диктовали нам татары, немцы, японцы?! Или мы сами — принципами «кнута и пряника», «разделяй и властвуй», а еще раньше — «приходи и управляй мной»?!
— Не могу здесь не согласиться с вами, уважаемый Виталий Николаевич. Русскому народу отнюдь не противопоказаны кнут и пряник. Особо — кнут. Сила персон, кнут в руках держащих, служила укреплению государственности.
— И заменяла закон.
— Законы создаются людьми, власть дастся богом.
— Вы, верно, с закрытыми глазами живете? Русский царизм изжил себя, поймите. Delenda Carthago![2]
— Считаю утверждение ваше справедливым лишь в части государя императора Николая Второго. Монарх наш, действительно, оказался малоспособным к управлению государством и тем самым, в определенных отношениях, конечно, подорвал твердую веру в самодержавие и государственное устройство, свойственное не только России, но и Германии, и Сербии, и иным странам.
— Разве и дурной царь — благо для государства?
— Кто может судить его?
— Деяния! Поступки! Мнение общества!
— Вы же сами утверждали: единого общества ныне в России нет. А у каждой группы — свое мерило, господин профессор, у купечества, скажем, чиновничества. Или у анархистов, масонов, иноверцев там всяческих. Позволю себе напомнить: наша триединая формула государственной власти, являющаяся весьма гармоничной, много лет способствовала укреплению мощи России и во всем цивилизованном мире.
— Православие, самодержавие, народность — это вы изволите и—меть в виду? Девиз реакционеров и тормоз прогресса!
— Прошу вас, милостивый государь!.. Я с оружием в руках выступал защитником этой формулы, под которой всегда подразумевал престол и отечество, — нахмурился генерал.
— Не следует нам горячиться, князь. Я же сам много лет провозглашал эту формулу с университетской трибуны и в своих печатных лекциях. Но последние годы показали крах этой идеи, ее безжизненность и не восстановимость — это я как историк свидетельствую.
— Уж не социал-демократ ли вы, сударь? Не большевик, упаси бог?
— Нет, князь, не беспокойтесь, я вне партийных групп. Я очень далек от большевистских программ, не понимаю и не принимаю многих их действий. Но одно для меня стало бесспорным: народ идет за ними, крестьянские кобылки, уже пять лет одетые в серые шинели, которые составляют многовековую суть государства Российского. И знаете почему? Большевики одним декретом сделали то, чего не могли два века сделать цари, многочисленные комиссии и великие умы империи. Они дали мужику землю. Бери, владей! И без всяких оговорок — вот что главное. Крестьянство России будет защищать большевиков. Оно уже их защищает. От кого? От тех, кто едет в обозах наших армий, кто, возвратясь в свое имение, начинает искать разграбленное имущество, а для этого порет розгами и правых и виноватых, — но первым делом возвращает свою землю. Ни Колчак, ни Деникин не имеют, к сожалению, никакой аграрной программы, ибо невозможно одновременно сидеть, простите, на двух стульях и удовлетворить интересы и помещика, и его бывшего раба.