К экзаменационным выставкам присоединяется постоянный показ работ воспитанников в организованной, по идее А.Ф. Кокоринова, факторской. Все учебные работы академистов — рисованные, живописные, скульптурные — поступали здесь в продажу с тем, чтобы ко времени своего выпуска каждый из молодых художников мог располагать известной денежной суммой. „А для лучшей пользы и ободрения учащихся в художествах и ремеслах, — указывал академический Совет, — юношеству стараться продавать их работы аукционным порядком. Учредить оные весь Генварь месяц по средам и во время танцевального класса и во время оных для большего привлечения публики и любви и склонности к художествам оказывать пристойное угощение и не предосудительные увеселения, употребляя на то 10-процентную сумму“. Той же цели служили и широко рассылавшиеся пригласительные билеты и каталоги „против французского образцу“.
Исключительно низкие, чаще всего и вовсе копеечные цены, разнообразные сюжеты обеспечивали большую популярность академической факторской, которая к тому же старалась распространять ученические работы и в других городах. Ее представители были и в Москве, и в Воронеже, и в Туле. В том же 1770 году в „Санкт-Петербургских ведомостях“ регулярно повторяется объявление: „При императорской академии художеств учрежденный фактор господам любителям художеств сим почтеннейшее объявляет, что сего декабря с 25 дня выставленные рисунки и картины воспитываемого юношества и учеников оныя Академии продаваться будут в их пользу по написанной на каждом ценам; чего для желающие могут оные видеть и покупать по средам и субботам пред полуднем и пополудни, покуда оные все проданы будут“.
И все же по сравнению со всеми предыдущими, и в том числе собственно академическими выставками, выставка 1770 года была необычной. Вниманию зрителей предлагались не ремесленные поделки и не ученические работы, какой бы мерой талантливости их авторы ни отличались. Перед зрителями представали произведения искусства, которые можно и нужно было смотреть не ради решения каких-то практических задач оформления интерьера, но ради той работы ума и чувства, которые их созерцание доставляло. Пышность обстановки выставки, торжественность начинавшего складываться ее ритуала представлялись современникам не только естественными — необходимыми. В этом те, кто связывал с Академией будущее русского искусства, готовы были согласиться с Екатериной. Назывались имена художников, и среди них — никому еще не известное, точнее, ни в печати, ни в документах не встречающееся, имя Дмитрия Григорьевича Левицкого.
Более того. Участники — трое архитекторов, один мозаичист и семеро живописцев. Всего тридцать девять работ — у каждого 2–3 произведения. Кроме Левицкого. Новичок был представлен сразу шестью портретами, и все они уже имели владельцев — были либо проданы, либо писались по заказу. Любителям художеств оставалось только удивляться: откуда так потаенно пришла к безвестному, Бог весть откуда появившемуся в столице художнику слава.
* * *Петербург. Академия художеств. В вестибюле — Екатерина II и граф А.С. Строганов.
— Граф, вам придется стать моим чичероне. Не знаю, так ли вы осведомлены в вопросах живописи, как в музыке. Но привыкнув доверять вам в концертах, я готова рискнуть. Итак, во-первых, как вам нравится эта выставка?
— Государыня, я с радостью выполню любое ваше желание, что же касается живописи, мне не след себя хвалить, но я хочу напомнить: батюшка долгие годы собирал картины и портреты. Наше строгановское собрание, без преувеличения, — одно из самых больших в России.
— Полноте, Александр Сергеевич, я просто пошутила. Но за вами сохраняется ваша обязанность — около лучших картин вы должны подавать мне знак, как вы делаете это в концертах. Еще лучше — заранее предупредите меня о шедеврах.
— На мой взгляд, государыня, самые примечательные — это архитектурные проекты. Вы любите и умеете строить, ваше величество, — имена выставленных архитекторов подтверждают это.
— Но лестница уже кончается, граф, а вы еще не начали своих объяснений. Поторопитесь же, мой друг.
— Я бы начал с Вален-Деламота.
— Потому, что он строил это здание вместе с Кокориновым? Кстати, мне до сих пор непонятна доля участия того и другого.
— Но будьте же снисходительными, Ваше императорское величество! И прежде всего к отечественным зодчим. К тому же вы давно покровительствуете нашему французскому гостю.
— А вы помните, как многие сожалели, что я передала строительство Гостиного двора именно ему, отказавшись от услуг достославного графа Растрелли?
— Ваше величество чрезвычайно мудро поступили, приказав Деламоту соорудить обок Зимнего дворца и Старый Эрмитаж и Малый Зимний дворец. Старомодная вычурность расстрелиевская оказалась в строгой раме.
— Мне тоже казалось удачным ввести в Петербурге строгую расчетливость подлинного классицизма. В нем есть великолепная размеренность строк Расина.
— И как великолепно, государыня, что вашему примеру последовали наши вельможи.
— Вы имеете в виду дом Ивана Григорьевича Чернышева, что у Синего моста? Пожалуй. Но мне больше по душе церковь Святой Екатерины на Невском проспекте. Что же касается Ивана Григорьевича, его выбор меньше всего свидетельствует о его вкусе.
— Это лишнее свидетельство того немого обожания, которое он испытывает к Вашему величеству.
— Вот именно немого — даже в моем совете граф никогда не раскрывает рта, эдакий великий немой. Я гораздо более доверяю вкусу Кирилы Григорьевича — ведь он как-никак сумел довезти Деламота до своего черниговского имения. Как только бедный член Флорентийской и, если не ошибаюсь, Болонской академий выдержал подобное путешествие!
— Думаю, граф сумел устранить все неудобства. Он сам им не склонен подвергаться. К тому же Деламот сменил во владениях гетмана самого Растрелли.
— А это чьи листы? Они очень красивы.
— Но это же наш Юрий Матвеевич Фельтен.
— Что тут написано? „Проект месту для статуи конной его величества государя императора Петра Великого“. Неплохо, совсем неплохо. И подумать только, еще недавно этот архитектор строил Зимний дворец вместе с Растрелли! Кто бы мог его заподозрить в хорошем вкусе.
— Я еще раз прошу вас о снисхождении, Ваше величество. Архитектор всегда всего лишь портной, которому следует поспевать за модой. Не успеть, значит, проиграть свою жизнь.
— Вы становитесь выспренним, граф. Ремесленники не проигрывают жизнь — они просто перестают зарабатывать деньги, как оно случилось и с господином Растрелли. К тому же, мне приходится еще раз обратиться к своей памяти. Фельтен — сын всего-навсего кухмистера государя Петра Великого. Какие же высокие чувства здесь могут быть!
— Но вы не будете отрицать, государыня, значения образования? А образованности Юрия Матвеевича может позавидовать всякий.
— В каком смысле?
— В самом прямом. Он превосходный математик, воспитанник Тюбингенского университета, да и начинал со строительства замка в Штутгарте. Получить у Фридриха подобный заказ без отличных рекомендаций просто невозможно.
— Эти подробности мне незнакомы. Что же, тем лучше — он должен отличиться в набережных Невы.
— Я уверен, что этот наряд гранитной Невы будет превосходен.
— Александр Сергеевич, мне начинает казаться, что вы решили изменить музыке ради зодчества. Это ваше новое увлечение? И с каких пор? Кстати, дифирамбы Фельтену я слышу и от „гадкого генерала“ — Бецкой не может нахвалиться проектом своего дворца.
— О, нет, государыня, не пытайтесь обвинять меня в измене — я от рождения к ней не склонен. Интерес к зодчеству вызвали вы во мне, государыня, вы и только вы. Да, вот и еще один покровительствуемый вами архитектор. К тому же один из первых выучеников вашей Академии трех знатнейших художеств.