Что затем сделал Уайтбруд?
Он едва успел прикрутить газ до размера ночника и запереть входную дверь на пару оборотов ключа.
«Веселый маяк» опустел, и выдвижной ящик кассы был небрежно оставлен открытым, словно коробка с вязаньем старой дамы.
Уютные голландские гульдены, фунты стерлингов с тонкими надписями, замасленные доллары, переливающиеся всеми красками марки, французские франки, словно напечатанные на шуршащем шелке, жесткие бельгийские франки, датские кроны, пропахшие тюленями, множество бумажек, слегка шуршащих и так неосторожно брошенные в момент болезненной тупости.
Потому что в углу зала оставался чужак, бедолага, у которого выпитое успокоило жажду, но пробудило опьянение.
Шуршание денег сейчас напоминало легкий шорох листвы, ожидающей начало грозы.
Может быть, эти звуки создавала рука, блуждающая в темноте, преступная жадная рука, протянутая к кассе?
Нет, это было загадочное полуночное существо, маленькое существо из мрака, заставляющее тикать свои часы в старой древесине стойки.
Чужак внутри, положивший голову на стол, и частично закрывший своими волосами странный рисунок, сделанный мелом; бармен, сражающийся снаружи с ветром, налетевшим с открытого моря и несущим мрачную угрозу судам, укрывшимся во внутренней гавани.
Сейчас бармен пересекает один из самых необычных кварталов порта, в котором перемешаны доки и улицы.
Узкий переулок неожиданно заканчивается пирсом, возле которого дремлет ржавое судно с трубой, изъеденной солью; два иллюминатора светятся желтым. Пирс ведет пешехода и неожиданно загоняет его в дверь-ловушку какой-то лавочки со стойкой бара, в которой еще раздаются запоздалые голоса.
Он очутился в тупике во мраке, более темном, чем тучи, похитители звезд; в глубине его угадывается вода, почти неподвижная, и только иногда медленно поднимающая и опускающая торчащие из темноты корабельные носы.
— Эй, Арктик! — кричит бармен.
Ветер приносит громкий скрежет жалующихся сухих шкивов и болезненный стон согнувшихся рей.
— Эй, Арктик! Эй, Бьорн! — снова кричит бармен.
На этот раз ему отвечает хлопнувшая на юте дверь; из помещения вырывается свет, красный и злобный, словно хищное животное, и выхватывает из темноты мачту, косые снасти и низко опущенную рею.
Уайтбруд немного отшатывается; свет помог ему разглядеть, что тупик был огрызком улицы, и что только один шаг отделял его от щели между стенкой пирса и бортом судна.
Из рубки слышен голос:
— Это ты, Уайтбруд?
Рука, возникшая в красном свете, помогает бармену перешагнуть через кучу хлама, оставляющего синяки у него на ногах.
Он очутился в скудно освещенной каюте; на него молча смотрят четверо больших светлоголовых мужчин.
— Надеюсь, ты пришел к нам не из-за пустяков, Уайтбруд, да ты и не стал бы беспокоить нас из-за пустяков.
Бармен поднимает руку почти торжественным жестом и говорит:
— В «Веселом маяке» сейчас находится молодой человек, который ведет разговоры о безумной птице с Сандвичевых островов и о семи Замках Морского Царя.
Мужчины, кажется, превратились в статуи; в каюте воцаряется мертвая тишина. Слышны только спутанное тиканье нескольких часов и астматическое дыхание Уайтбруда.
Потом Бьорн, самый высокий из четырех моряков с чистым строгим лицом священника соединяет руки.
— Господи, неужели это правда?
— Это бедный парень, и он очень пьяный, — говорит бармен.
Бьорн недоуменно разводит руками.
— Может быть, — продолжает бармен, — это всего лишь пьянчуга, случайно услышавший…
По лицу Бьорна пробегает судорога, и оно становится жестким.
— Случайно услышавший то, что ему не стоило слышать. Тем хуже для него в этом случае.
— Тем хуже, — дружно повторяют остальные.
Добродушное лицо Уайтбруда выглядит немного растерянным, но он торопливо произносит:
— Я согласен с вами.
Бьорн накидывает тяжелую шубу северного моряка.
— Идем, Уайтбруд.
Они идут навстречу ветру, гоняющему уличный мусор, идут к «Веселому маяку».
Бьорн посмотрел на спящего с тревожным вниманием, оставившем глубокие морщины на его лице.