Помель попытался изобразить улыбку, но у него получилась всего лишь жалкая гримаса.
— Основанием для этого, отец Транквиллен… Или все же вас лучше называть Даниелем Сорбом? Так вот, как сказал бы Тюрен, наш старый профессор философии, причина заключается в множественности…
Священник остановил его властным жестом.
— Тюрен был дураком, способным изрекать только пустые фразы; не пытайтесь подражать ему.
— Я пока и не пытаюсь, — пробормотал Помель. — Время для этого еще не пришло. А пока вместо ответа я могу только задать вопрос: насколько мы можем понять из откровений Пьера-Иуды, он, по-видимому, пользовался оккультной защитой какого-то мстительного существа? Но, какова была природа… Что это было за существо?
— У вас есть основания опасаться его? Или вы хотели бы познакомиться с ним поближе? — резким тоном поинтересовался отец Транквиллен.
Звякнул дверной колокольчик, и на прилавок облокотился вошедший посетитель, что избавило аптекаря от необходимости отвечать. Священник повернулся и молча, не попрощавшись, вышел под дождь. Быстро зашагав прочь, он остановился на повороте аллеи, обернулся и посмотрел на вывеску с надписью «Сладкая горечь».
— Вот как, значит?.. Добрый день, господин Помель!.. Ну, мы еще посмотрим!
Разумеется, он не знал, что в этот самый момент, человек, которому он адресовал эту угрозу, тоже посмотрел в его сторону, сопроводив этот взгляд тройным ругательством:
— Тартюф! Лицемер! Чертов монах!
IV
Аббат Капад ночью
Мне кажется, — вздохнул аббат Капад, — что я, подобно доброму Филопатрису, только что спал на Белом Камне среди обитателей снов, и вернувшись оттуда захватил с собой тщетные и преступные воспоминания.
В действительности он задремал в кресле, подперев голову рукой, и его сон нарушил какой-то шум, причину которого он сейчас пытался установить.
Сделать это было легко, потому что нескромные законы акустики, способные обрадовать даже подозрительного сиракузского тирана, без помех действовали в епископском дворце.
— У тебя хорошее крепкое вино, брат Аделен, и я охотно соглашусь на добавку, — прогремел веселый голос. — Но завтра, если только это не будет неподходящий день недели, достойный хозяин кабаре «Семь звезд» откроет бочку «Королевского» вина.
— Я не смогу, чего бы мне это не стоило, заглядывать в столь близко расположенную таверну, — ответил ему жалобный голосок.
— Я принесу тебе вина в кувшине из фландрского песчаника, долго сохраняющего вино свежим и бархатистым, брат Аделен. потому что ты никогда не оставлял мою жажду неутоленной.
— А, понятно, это брат Аделен и Клермюзо объясняются друг другу в любви под символом Бахуса. И это происходит в доме монсеньора Дюкруара! — пробормотал Капад. — Но могу ли я удивляться этому? Более того, вправе ли я возмущаться?
Тишину ночи нарушил более отдаленный звук, серебряный и гармоничный, как будто кто-то задел гитарную струну.
В мягкой тишине Салона Ангелочков потерявшая уверенность рука монсеньора Дюкруара звякнула о толстое стекло бутылки старого шартреза великолепным, словно покрытым инеем хрустальным тюльпаном.
— Разве Святой Бонавентура не утверждал с горячностью, что существует народ снов, к тому же, не в виде теней, но как божественных созданий, служащих вящей славе господней?
Вот что открыло мне мое пробуждение: жалкий мусор, мертвую траву и пыль!
Но что я могу сказать о существах, покинувших меня с уходом сна? Разве не были они дымом, туманом? Были ли они разновидностями греха или, по крайней мере, его сообщниками?
Неужели всего лишь отголоски беседы двух пьяниц и приверженность епископа излишествам могут пробуждать в этом доме идею греха?
Вздор! Щепетильность ростовщиков! Глупость святош!
Холодное, всепожирающее пламя пышной рыжей шевелюры…
Триумф обнаженной плоти, предающейся любви…
А если они могут, подчиняясь таинственным путям природы, превращаться в звуковые колебания, достаточно сильные, чтобы быть в состоянии извлечь меня из сна и тишины, и гораздо более громкие, чем звуки голосов на кухне?
Ах, Юдит, порождение ада!
Вспышка пламени ранила его глаза, и он осознал, что задремал в комнате с иллюминатором, и что свет выходил из будуара с обстановкой в пастельных тонах.
Грех! Грех подлинный! Грех реальный! Заключающий в себе все возможные гнусности, все наслаждения! Но нельзя же считать, что он рождается под крышей епископского жилья, едва затронутого невинной слабостью гурманства.