— Я скажу, — проговорил Перелыгин. — Считаю, что проявляем нескромность. Предлагаю снять вопрос вообще. Есть главк. Есть партком промышленной зоны. Есть вышестоящие партийные органы. Печать. Сочтут необходимым — выдвинут. Не сочтут — не ради премии старались. По-моему, так. Что касается Романцова — на своем настаиваю решительно.
Батыев сидел в президиуме, я смотрел и думал: что предпримет он?
— А неохота было Перелыгину отказываться, — шепнул Забаров, он улыбался едва заметно.
— Кому ж охота, — шепнул я. — Тебе охота было бы?
— Молодец, в общем, — сказал Забаров тихонько. — Интересно, что сейчас Батый совершит?
Батыев тоже не стал ждать, пока развернутся споры, Он попросил слова и сказал, что просит снять его кандидатуру, относительно же товарища Перелыгина руководство треста придерживается единого мнения: премии заслужил, обидеть человека было бы грешно и несправедливо.
Он сказал это кратко и внушительно, и снова в зале загудели.
— Гляди, пожалуйста, — шепнул я Забарову. — Вон у вас он какой.
— Такой, — сказал Забаров. — Еще бы не такой. Знает, что ходатайство пойдет в главк, и надеется, что там его фамилию снова запишут. Вот и демонстрирует, а что ты думал...
Между прочим, и Романцова Батыев защищать не стал.
Выступали многие. Было ясно: Романцова освободят. Так оно и вышло.
Членов партийного бюро попросили остаться после собрания.
Заседание продолжалось всего несколько минут.
Секретарем был избран Забаров.
Мы сидели с ним на скамейке возле гостиницы.
— Слушай, — сказал я, — так и не успел спросить. Как ты здесь очутился?
— В общем, просто, — сказал Забаров. — Мы с Токмяниным земляки. Знаешь Токмянина? Начальник стройцеха. Вот приехал к нему в гости. Приехал и так и застрял. — Так и остался, — повторил Забаров. — Единственный в поселке пенсионер.
— Какой ты пенсионер, — сказал я.
— Никакой, это верно, — сказал Забаров.
Грибанов. Не ищи в женщине друга
С жильем у нас, конечно, туговато. Никто, однако, не захотел переселяться в землянку Залужного. А писателю мы даже и не предлагали, хотя он-то мог бы разместиться там. Но когда писатель утром явился в камералку и сказал, что хочет пожить у нас, я первый — пока Дымент не заикнулся о землянке Залужного — позвал Ивашнева к себе.
Я люблю свою резиденцию, в ней бестолково, не ахти как прибрано — и уютно.
Раньше это была брезентовая палатка, натянутая на каркас из реек. Потом брезент изодрался вконец, я добыл фанеры — не самым честным способом, надо признаться, — обшил каркас и засыпал между слоями песок, смешанный с перетертой сухой травой. Руки были в ссадинах и занозах, песок первое время сыпался из щелок, после утрамбовался.
Потолка у меня в домике нет, а есть покатые стены, сходящиеся наверху. Они оклеены обоями. Над окошком размером в тетрадный лист — эстамп «Травинка», я сам его перерисовал из журнала, он очень мне нравится. И еще висит большое фото геолога у горного ручья. И портрет хамелеона, задравшего змеиную башку. И китайский бумажный фонарик. И — как у всех — табель-календарь. Только я отмечаю не дни, оставшиеся до возвращения в город. У меня свой счет: до 15 сентября. Мы должны встретиться пятнадцатого сентября. Хотели — в городе. Теперь, наверно, придется здесь. Если, конечно, Вера захочет приехать сюда — на короткий даже срок, для выяснения отношений.
А портрета Веры нет у меня в домике. Не люблю, когда вывешиваются на стенки хозяйские изображения, в этом есть что-то хвастливое, словно предлагают каждому полюбоваться собственной личностью... Еще на стенке у меня — пучок перьев дикобраза. Память о вечере, когда мы познакомились с Верой. Дикобраза я не убил... Я совершил только некоторую вивисекцию и выдернул у него перья. Всего четыре штуки. Плохо, конечно. Жестоко. Но такого сувенира в память первого дня любви нет, ручаюсь, ни у кого.
В углу палатки свалены — прямо на полу — старые штаны, грязные рубахи, все такое прочее. Гардероб. Приедет Вера — мне влетит. Я уберу перед ее приездом, честное слово.
И уберу с пола бидончик с водой. Сейчас он стоит у двери, каждый, кто входит, первым делом прикладывается к бидончику, пьет через край. И садится на выступ каменной печурки — удобный выступ. Особенно любил сидеть там Залужный. Я не хочу вспоминать о нем. Я считал Темку малость казовым и велеречивым, но все-таки хорошим парнем. И все мы думали так. Залужный обманул нас, и мы стараемся не говорить о нем. Залужного мы вычеркнули начисто.
А вчера по всему поселку разнеслась странная байка. Мы не поверили было, но девчонка с почты подтвердила.