Я снова залезал на свой стул; все толпились вокруг тебя. Нянька все время стояла, держа тебя на руках, а ты размахивал ручонками, вызывая у всех улыбки и сострадание к своей судьбе, а у бабушки — поток благодарностей и благословений твоим покровителям. Когда четверть часа истекали, няня прощалась с нами от твоего имени: «Помаши ручкой бабушке, помаши ручкой братишке». Целовать тебя не позволяли — из гигиенических соображений.
Все это происходило раз в неделю. Но случалось, что к нам в кухню выходила горничная и объявляла, что ты еще спишь, а проснувшись, будешь сначала кушать, а потом гулять в саду, куда нам пройти нельзя, потому что у господина барона гости. И наше посещение откладывалось до следующей недели. На прощание горничная угощала нас сухариками с маслом и вареньем. Варенье было апельсиновое.
3
Барон был богатым английским лордом, который состарился, скитаясь по свету в поисках развлечений, пока не нашел себе желанного пристанища на холмах Флоренции. Твой благодетель сорок лет прослужил у него дворецким. На все в мире он смотрел глазами своего хозяина. Уже в зрелом возрасте, в конце прошлого века, он женился на старшей горничной; жена родила ему двоих сыновей, теперь они служили шоферами на вилле. Дворецкий пользовался непререкаемым авторитетом, его могущество простиралось далее за порог комнаты его светлости. Он одевал старого барона, тер ему спину в ванне, заставлял принимать слабительное. Прислуга его ненавидела, но и уважала. Он умел доказать каждому справедливость своих замечаний, учил повара готовить кушанья, садовнику объяснял причину неудачной прививки, прачке показывал лучший способ отглаживать воротнички для вечернего костюма. Умел он в нужный момент и рассказать анекдот и похлопать пониже спины горничную, ничуть не умалив этим своего престижа.
В такие минуты он разражался своим обычным смехом. Но это едва ли можно было назвать смехом. Казалось, он икал, не в силах подавить веселья, от которого трясся всем телом, мигал глазами и скалил свои мелкие, тесно посаженные желтоватые зубы, похожие на вставные. Он и в веселье был умерен, словно опасался нарушить тишину. Всем своим обликом он олицетворял безмолвие, окутывавшее виллу. Обычно он говорил тихим, но внятным голосом человека, который даже в разговоре умеет найти меру безмолвия. В те времена я о нем ничего больше не знал: дворецкий — вилла — тишина — смешок — вот и все.
Он всегда смеялся своим икающим смехом, когда мы приходили навестить тебя. Размахивал руками перед твоим личиком, и ты отвечал ему, склоняя головку набок, грациозным движением грудного ребенка. И тогда он начинал смеяться. Бабушка и нянька тоже смеялись. А я пугался того выражения, которое появлялось при этом на его лице. Иной раз он подходил ко мне и дотрагивался пальцем до моего подбородка, приглашая меня принять участие в общем веселье. Палец его был ледяным даже летом. Его присутствие не возбуждало во мне братской привязанности к тебе.
Однажды ночью мне приснилось, что он склонился к твоей колыбели и душил, убивал тебя со своим икающим смехом. А я стоял в углу за занавеской и не мог даже крикнуть.