— Да нет же, нет.
Я думал, что тебе приятно сжимать мою руку, ведь это помогало тебе отвлечься.
— Тебе совсем не больно?
— Да нет же, не беспокойся.
На твоем лице появилось жалкое выражение, на глазах выступили слезы.
— Разве ты не понимаешь? Это значит, что у меня не осталось больше сил. А раз так, как же я смогу бороться с болезнью? Видно, пришел мой конец. Я не хочу умирать, я согласен лечиться еще десять, двадцать лет…
Тогда наконец я понял:
— Да, конечно же, мне было больно. Я говорил так просто из вежливости.
Ты окинул меня полным сострадания взглядом, в котором сквозило и легкое презрение.
— Зачем ты лжешь?
Я засучил рукав и показал тебе следы, оставленные на коже твоими пальцами. Убежденный теперь, ты улыбался, словно ребенок.
— Прости меня! — сказал ты и потом добавил: — Поцелуй меня. Кроме тебя, никого нет рядом со мной, не уходи.
Ты был потрясен, испуган собственными словами.
— Поцелуй меня еще раз.
В часы посещений у постели каждого больного сидели родные и друзья. Ты говорил мне:
— Видишь, у каждого есть люди, которые любят его. Быть может, они приходят сюда по привычке, но и это приносит утешение… Я днем и ночью жду той минуты, когда ты придешь… Ты не стыдишься, что другие видят, как мы целуемся? Я так нуждаюсь в участии… Я всегда страдал от одиночества… Но особенно сильно теперь.
В один из дней я нашел тебя необычно спокойным и тихим, казалось — ты впал в забытье. Это было в конце апреля, на улице ярко светило солнце, и его лучи играли на складках стоявшей на балконе ширмы. После долгого молчания ты сказал:
— Всю ночь я думал о матери и вдруг понял, почему я всю жизнь был одинок. Будь она жива, моя жизнь сложилась бы по-иному… Ты помнишь, какая она была? У тебя сохранилась фотография, где у нее завитые волосы и локончики на висках? Такой ты ее и помнишь?
— Нет, я помню ее с распущенными волосами, откинутыми назад.
— У нее были черные волосы, верно? А у нас в детстве волосы были светлые, только потом они потемнели.
Ты спросил:
— Правда, что ты похож на нее?
— Говорят.
— Должно быть, она была такой же хорошей, как и ты.
— Она была очень хорошей. Бабушка говорит, что она была немного нервной.
— Может, из-за болезни?
— Какой болезни?
— Из-за эпилепсии?
Ты так и сказал — «эпилепсии» и посмотрел на меня. В твоем ясном взгляде светились испуг и нежность, словно ты нечаянно выдал истину.
— Впервые слышу об этом!
Ты полулежал, откинувшись на подушки, и лицо у тебя было теперь удивленное, даже недовольное.
— Зачем ты хотел скрыть это от меня? Что здесь плохого?
— Ничего. Просто это неправда.
— Мне сама бабушка подтвердила.
— Не может быть. А впрочем…
Я понял, что ты истолковал мои последние слова как подтверждение. Но я не хотел утомлять тебя. Ты попросил:
— Расскажи мне о ней еще что-нибудь.
— Что?
— Сам не знаю. — Ты улыбнулся и сказал: — Раз ты писатель, то опиши мне ее. Расскажи мне о ней что-нибудь такое, чтобы я мог представить ее себе как живую.
Ты взял мою руку и глядел на меня с каким-то испугом. Твои голубые глаза искали у меня поддержки, это были глаза ребенка, который потерял свою маму. Ты сказал: