А кто такие мама и папа Конфеттьере? Это Луиджи и Паула Беламонте, последние представители haut monde [высшего света (фр.)] среди владельцев prezzo unico botteghe [магазины стандартных цен (итал.)]. Она была дочерью калабрийского крестьянина, а Луиджи родился в задней комнате римской парикмахерской, пропахшей фиалками и состриженными волосами, но к восемнадцати годам скопил достаточно денег, чтобы открыть магазин prezzo unico. Он был итальянским Вулвортом, Крессом, Дж.П.Скаддоном и в тридцатилетнем возрасте сделался миллионером, с виллами на юге и замками на севере. После пятидесяти лет он отошел от дел и последние два десятилетия путешествовал с женой в "даймлере" по Италии, бросая из окна машины леденцы попадавшимся на улицах детям.
Они выехали из Рима после пасхи; о дне их отъезда сообщалось в газетах и по радио, так что у ворот их дома собралась толпа в ожидании первых в этом году бесплатных конфет. Они поехали на север, к Чивитавеккье, разбрасывая конфеты налево и направо - сотню фунтов здесь, триста фунтов там, - оставив в стороне Чивитавеккью и все более крупные города, лежавшие на их пути, так как однажды в Милане толпа в двадцать тысяч детей чуть не разорвала их на части, а в Турине и Ливорно произошли серьезные беспорядки. Их видели в Пьемонте и Ломбардии, а затем они двинулись к югу через Портомаджоре, Луго, Имолу, Червию, Чезену, Римини и Пезаро, раскидывая пригоршнями лимонные драже, мятные лепешки, лакричные палочки, анисовые драже, круглые леденцы, вишневые леденцы на палочке. Улицы, по которым они проезжали после того, как поднялись на Монте-Сант-Анджело и спустились к заливу Манфредония, уже стали покрываться опавшими листьями. Когда они проезжали Остию, там все было закрыто, как были закрыты отели в Лидо-ди-Рома, где они выбросили остатки своих конфетных запасов детям рыбаков и сторожей, после чего повернули к северу и возвратились домой под чудесные небеса зимнего Рима.
Утром Мозес захватил с собой на работу небольшой плоский чемодан и во время перерыва на ленч взял напрокат фрак. Поздними летними сумерками, когда в воздухе уже пахло осенью, он шел от станции к замку. Вскоре в рано наступившей темноте он увидел "Светлый приют", все окна которого светились в честь мамы и папы Конфеттьере. Зрелище было веселое, и, войдя в дом через террасу, он обрадовался, увидев, в какой порядок все было приведено, как все сияло чистотой и дышало покоем. Горничная, проходившая через холл с какой-то серебряной посудой на подносе, ступала бесшумно, в только звуки фонтана в зимнем саду и гул воды, поднимающейся по спрятанным в стенах трубам, нарушали тишину дома.
Мелиса была уже одета, и они выпили по бокалу вина. Мозес стоял под душем, когда повсюду погас свет. Теперь в этом прежде беззвучном доме зазвучали испуганные и тревожные голоса, а кто-то, застрявший в старом лифте, принялся стучать в стены кабины. Мелиса принесла в ванную зажженную свечу; Мозес натягивал брюки, как вдруг свет загорелся. Джакомо был где-то поблизости. Они выпили еще по бокалу вина, сидя на балконе и наблюдая за подъезжавшими автомобилями. Джакомо указывал им место стоянки на лужайках. Одному богу известно, откуда миссис Эндерби набрала гостей, но она набрала их достаточно, и шум разговоров даже с третьего этажа звучал как октябрьский океан в Травертине.
В зале было, вероятно, человек сто, когда Мозес и Мелиса сошли вниз. Д'Альба находился в одном конце, а миссис Эндерби - в другом, и они направляли слуг к тем, у кого бокалы были пустые, а Джустина стояла у камина рядом с почтенной итальянской четой. Супруги были смуглые, яйцеобразные, веселые и не знали, как обнаружил Мозес, здороваясь с ними, ни слова по-английски. Обед был великолепный, с тремя сортами вин, сигарами и бренди на террасе по его окончании. Затем скаддонвилский симфонический оркестр заиграл "Поцелуй в темноте", и все пошли в дом танцевать.
Беджер, хотя и не получил приглашения, был тоже здесь. Он пришел со станции после обеда и, слегка подвыпивший, слонялся вдоль стен зала, где шли танцы. Он и сам не мог бы сказать, зачем приехал. Джустина заметила его, и колкий взгляд, которым она его окинула, и то, что на ней не было никаких драгоценностей, напомнили Беджеру о его намерении. В этот вечер он испытывал чувство человека, встретившегося со своей судьбой и преклонившегося перед пей. Это был чудеснейший час в его жизни. Он поднялся по лестнице и снова отправился в путь по тем крышам (вдалеке слышалась музыка), по которым когда-то довольно часто лазил во имя любви, а теперь лез с гораздо более серьезной целью. Он направился к балкону Джустины в северном конце дома и вошел в ее огромную комнату со сводчатым потолком и массивной кроватью. (Джустина на ней никогда не спала; она спала на маленькой походной кровати за ширмой.) Решение не надевать драгоценностей, очевидно, было принято внезапно, так как все они кучей валялись на ее потрескавшемся и облупленном туалетном столе. В стенном шкафу Беджер нашел бумажный мешок - Джустина собирала бумагу и веревки - и сложил в него драгоценности. Затем, надеясь на божий промысел, он смело вышел в дверь, спустился по лестнице, прошел лужайки, где музыка слышалась все тише и тише, и поездом одиннадцать семнадцать уехал в город.