В это утро Сара сказала, что слишком устала и не пойдет в церковь. Лиэндер всех поразил, заявив, что пойдет один. Это будет зрелище, сказал он, при виде которого ангелы на небесах замашут крыльями. Веселый, он пошел к ранней обедне, не вполне убежденный в ценности своих молитв, но довольный тем, что, стоя на коленях в церкви Христа Спасителя, он находился больше, чем где бы то ни было на свете, лицом к лицу с простым фактом своей причастности к человеческому роду.
- Восхваляем тебя, благословляем тебя, поклоняемся тебе, славим тебя, громко повторял он, не переставая одновременно спрашивать себя, чей это баритон по ту сторону прохода и кто эта хорошенькая женщина справа, от которой пахло яблоневым цветом. Его прошиб пот, и у него даже засвербило где-то в нижней части живота, и, когда за свиной скрипнула дверь, он подумал, кто бы это мог так поздно прийти. Теофилес Гейтс? Мерли Старджис? Даже когда служба дошла до кульминации и началось причащение, Лиэндер отметил, что плюшевая подушка псаломщиков прибита к полу и что на алтарном покрове вышиты тюльпаны. Стоя на коленях перед решеткой, он заметил также, что на церковном вонючем ковре валялось несколько сосновых или еловых игл, пролежавших там много месяцев, с самого рождества, и это развеселило его, как будто горсточка сухих игл давным-давно упала с древа жизни и напомнила о его благоухании и живучести.
В понедельник около одиннадцати утра ветер задул с востока, и Лиэндер, поспешно захватив бинокль а плавки и приготовив себе бутерброд, сел на травертинский автобус и поехал на пляж. Он разделся за дюной и был разочарован, увидев, что миссис Старджис и миссис Гейтс собираются приятно провести время там, где он сам хотел поплавать и погреться на солнце. Он был разочарован также тем, что вид этих старых дам, рассуждавших о консервах и о неблагодарности своих невесток, будет портить ему настроение, между тем как прибой громким голосом говорил о кораблекрушениях и путешествиях и о сходстве всего сущего, потому что у дохлой рыбы были такие же полосы, как у кошки, а на небе были такие же полосы, как на рыбе, и у раковины был такой же завиток, как в человеческом ухе, и берег был в таких же складках, как собачья морда, и приносимые волнами камни в полосе прибоя разбивались и рушились с таким же шумом, как стены Иерихона. Он брел по воде, пока она не дошла ему до колен, потом намочил запястья и лоб, чтобы подготовить кровообращение к шоку от холодной воды и тем избежать сердечного приступа. Издали казалось, что он перекрестился. Затем он поплыл на боку, погрузив лицо до половины в воду и выбрасывая правую руку, как крыло ветряной мельницы, - и больше его не видели.
37
Так, вернувшись домой, чтобы подарить Лиэндеру пароход, его сыновья услышали молитву, произносимую за упокой тех, кто утонул в море. Мозес и Каверли приехали в автомобиле из Нью-Йорка без жен и добрались до поселка поздним утром в день похорон. Сара заплакала лишь тогда, когда увидела сыновей и простерла к ним руки, чтобы они ее поцеловали; отношение жителей поселка и их разговоры помогали ей держаться.
- Мы прожили вместе так долго, - сказала она.
Они сидели в гостиной и пили виски, когда пришла Гонора, поцеловала племянников и тоже выпила.
- Мне кажется, вы делаете большую ошибку, устраивая службу в церкви, сказала она Саре. - Все его друзья умерли. Кроме нас, никого не будет. Лучше было бы устроить ее здесь. И еще одно. Он хотел, чтобы над его могилой произнесли монолог Просперо. Я думаю, вам, мальчики, надо бы пойти в церковь и поговорить со священником. Поговорите с ним, нельзя ли, чтобы служба происходила в маленькой часовне, и скажите ему относительно монолога.
Мозес и Каверли поехали в церковь Христа Спасителя и вошли в контору, где священник пытался работать на арифмометре. Он казался недовольным той незначительной помощью, какую божественное провидение оказывало ему в практических делах. Просьбы Гоноры он вежливо, но твердо отверг. Часовню красили, и ею нельзя было пользоваться, и он не мог одобрить привлечение Шекспира к церковной службе. Гонора была разочарована, услышав о часовне. Ее горе как бы вылилось в тревогу по поводу пустой церкви.
В этот день она с ее осунувшимся львиным лицом казалась старой и растерянной. Она взяла ножницы я пошла в поле срезать цветы для Лиэндера васильки, лютики и маргаритки. В течение всего ленча она беспокоилась по поводу пустой церкви. Подымаясь по церковным ступеням, она оперлась на руку Каверли - она вцепилась в нее, словно чувствовала себя усталой или больной, - а когда двери открылись и она увидела толпу, она остановилась как вкопанная на пороге и громко спросила:
- Что делают здесь эти люди? Что это за люди?
Там были мясник, булочник, мальчик, продававший Лиэндеру газеты, и водитель травертинского автобуса, там были Бентли и Спинет, библиотекарь, начальник пожарной команды, инспектор рыбоохраны, продавщица из булочной Граймса, кассир кинотеатра в Травертине, человек, крутивший карусель в Нангасаките, начальник почтового отделения, торговец молоком, начальник железнодорожной станции, старик, который точил пилы, и другой старик, который чинил часы. Все скамьи были заняты, и люди стояли позади. Церковь Христа Спасителя с пасхи не видела такого стечения народу.
Во время службы Гонора лишь раз подала голос, когда священник начал читать из Евангелия от Иоанна.
- О нет, - громко сказала она. - У нас всегда читали "Послание к коринфянам".
Священник открыл Евангелие в другом месте, и вмешательство Гоноры не показалось невежливым, так как ото была ее манера, до некоторой степени манера ее семьи, а хоронили ведь Уопшота. Кладбище примыкало к церкви, и все шли парами за Лиэндером вверх по холму к фамильному участку; они шли в том горестном оцепенении, с каким мы провожаем наших покойников к их могилам. Когда молитвы были закопчены и священник закрыл свою книгу, Гонора подтолкнула Каверли: