— Я просто должна была пригласить кого-нибудь не из нашего городка, сказала миссис Бринкли, — чтобы нам не пришлось все время слушать всю эту чепуху про Талифер.
— Единственное, что я знаю, единственное, что я усвоил, — сказал мистер Кренстон, — это то, что у человека должны быть доллары. Вот что в конце концов имеет значение. Доллары.
На нем была темно-красная охотничья куртка, лицо, обрамленное соломенными кудрями, было одновременно ангельски-невинным и угрожающим. Его седая жена выглядела значительно старше и значительно интеллигентней; и, что бы он ни говорил, гораздо легче было представить его себе не предающимся бурному любовному акту, а погруженным в замешательство и отчаяние, в то время как жена гладит его кудри и говорит: «Ты найдешь другую работу, милый. Не огорчайся. Должны наступить лучшие времена».
Младший отпрыск миссис Бринкли только что вернулся из городской больницы, где ему удаляли миндалины, и, потягивая херес, все толковали о своих миндалинах и аденоидах. Бетси просто сияла. Каверли ни миндалин, ни аденоидов никогда не удаляли, и он не принимал особого участия в общей беседе, пока сам не завел разговор об аппендиците. Тут настало время сесть за стол, и там речь зашла о лечении зубов. Обед был обычный, и запивали его искристым бургундским. После обеда мистер Кренстон рассказал скабрезный анекдот, а затем встал и начал прощаться.
— Я терпеть не могу торопиться, — сказал он, — но, видите ли, нам нужно часа полтора, чтобы добраться до дому, а утром мне на работу.
— Ну, полутора часов вам вовсе не требуется, — сказал мистер Бринкли. Как вы едете?
— Мы едем по скоростной магистрали, — ответил мистер Кренстон.
— Так вот, если вы выберетесь из Талифера, не доезжая до скоростной магистрали, — сказал мистер Бринкли, — вы сэкономите минут пятнадцать. А то и двадцать. Возвращайтесь к торговому центру и у второго светофора поверните вправо.
— О, я бы поехала не так, — вмешалась миссис Бринкли. — Я бы поехала напрямик мимо вычислительного центра и воспользовалась развязкой перед самой запретной зоной.
— Да, уж ты бы поехала! — сказал мистер Бринкли. — Таким путем вы уткнетесь прямехонько в большую стройку. Слушайте меня. Вернитесь к торговому центру и сверяйте вправо у второго светофора.
— Если они вернутся к торговому центру, — сказала миссис Бринкли, — то наверняка застрянут в потоке машин у кольца Ферми. А вот если не выезжать из города мимо вычислительного центра, то можно ехать прямо в направлении ракетных установок, а у шлагбаума повернуть направо.
— Бог ты мой, женщина! — воскликнул мистер Бринкли. — Когда ты будешь держать свой проклятый язык за зубами?
— Не болтай чепухи, — сказала миссис Бринкли.
— Ну, большое спасибо, — сказали Кренстоны, направляясь к двери. Пожалуй, мы, как всегда, поедем по скоростной магистрали.
И они ушли.
— Ну ты и напутала, — сказал мистер Бринкли. — Не понимаю, с чего ты взяла, что умеешь объяснять дорогу. Ты ведь способна заблудиться у собственного дома.
— Если бы они поехали так, как я им говорила с самого начала, огрызнулась миссис Бринкли, — все было бы в порядке. Никакой стройки у запретной зоны нет. Ты все это просто выдумал.
— Ничего подобного, — сказал мистер Бринкли. — Я был там в четверг. Там все вокруг изрыто.
— В четверг ты лежал в постели с насморком, — сказала миссис Бринкли. Мне пришлось подавать тебе еду.
— Ну, нам, пожалуй, пора идти, — сказал Каверли. — Все было страшно мило, и большое вам спасибо.
— Если бы ты научилась держать язык за зубами, — закричал мистер Бринкли жене, — все были бы тебе очень благодарны! Тебе нельзя позволять править машиной, не говоря уже о том, чтобы объяснять людям дорогу.
— Спасибо, — робко сказала Бетси в дверях.
— А кто в прошлом году разбил машину? — вопила миссис Бринкли. — Кто из нас разбил машину? Ну-ка скажи!
Каверли и Бетси шли домой, то и дело останавливаясь, чтобы поцеловаться, и эта прогулка кончилась, как и все другие.
21
Каверли больше не видел Камерона. Несколько дней он убил на то, что, сидя за письменным столом, отделывал его вступительную речь о небесных светилах. Однажды утром Каверли было ведено явиться в отдел безопасности. Он думал, что его обвинят в утере портфеля, и беспокоился, не арестуют ли его. Он принадлежал к числу людей, страдающих от непомерно развитого чувства вины, которое, подобно огромному синяку, скрытому одеждой, может не причинять боли, пока к нему не притронутся; но стоит задеть этот синяк, и человек от боли лишается всякого соображения. Каверли был образцом провинциальных добродетелей — правдивый, пунктуальный, нравственно чистоплотный и мужественный, — но стоило какой-нибудь могущественной длани общества указать на него перстом как на правонарушителя, и чувство собственного достоинства сразу покидало его. Да-да, он был грешник. Это он убил посла, заложил украденные драгоценности и продал «синьку» врагу. Подходя к помещению отдела безопасности, он чувствовал себя глубоко виновным. Он вошел в длинный коридор, выкрашенный в ярко-желтый цвет; впереди него стояли с десяток мужчин и женщин. Обстановка напоминала приемную терапевта или дантиста, приемную консула, коридор муниципалитета, контору по пайку, казалось, эта комната для ожидания занимает в мире на удивление большое место. Одного за другим мужчин и женщин вызывали по фамилии и впускали в дверь, находившуюся в конце желтого коридора. Ни один из них не возвращался, так что, очевидно, существовал другой выход, но Каверли их исчезновение казалось зловещим. Наконец его вызвали, и хорошенькая секретарша, на лице которой навеки застыло осуждающее и мрачное выражение, ввела его в просторный кабинет, похожий на старомодный зал суда. Там на возвышении в креслах сидели полковник и двое штатских. Внизу у возвышения сидел секретарь. Слева в стойке стоял американский флаг. Он был из тяжелого шелка с золотой бахромой и никогда не покидал своего места, даже для торжественного парада в самую благоприятную погоду.