На следующий день Мелиса пошла на обследование к врачу. В одной комбинации она улеглась на столе для осмотра. В комнате было слишком жарко. Доктор дотрагивался до нее, подумала она, не по-врачебному ласково; впрочем, она знала, что это ощущение могло быть лишь апогеем ее смятенных чувств, взвинченных похотливыми мечтами, пьянством и почти бессонной ночью. Когда доктор ощупывал ее груди, ей показалось, что она видит на его лице неприкрытую горечь желания. Она отвернулась, но ее дыхание стало тяжелым и прерывистым, и вся скопившаяся в ней скорбь оттого, что рушились ее надежды, ее огорчение за Мозеса и страсть к Эмилю грозили сломить ее. Что она могла сделать? Заговорить о погоде? Критиковать местный школьный совет? Перебирать в памяти то, что теперь казалось хрупкой и не приносившей ей чести цепью обстоятельств, удерживающих их семью от крушения? Доктор как будто сластолюбиво медлил с обследованием, и Мелиса чувствовала, как мало-помалу ослабевает сдерживающая сила рассудка, и наконец вожделение вспыхнуло с неистовой силой. Она протянула руки и ласково обняла доктора за шею, и тот не сделал ни малейшего движения, чтобы уклониться от ласки. Услышав, как он поспешно сбрасывает с себя одежду, она закрыла глаза. Все произошло мгновенно, но необычайно бурно. Мелиса едва не потеряла сознание, Пока он одевался, зазвонил телефон.
— Да, да, — сказал он, — но, как вы знаете, Этель, мы не надеемся, что она доживет до ночи.
Мелиса оделась и накинула на плечи свои меха.
— Когда я снова увижу вас? — спросил доктор.
Она не ответила. В приемной ждали шесть или семь больных. Один из них, старик, стонал от боли. Мелиса сама испытывала сильную боль, куда более острую боль, подумала она, старик-то ведь не виноват в своих страданиях. Она вышла на улицу, на яркий свет дня. Громко тикали счетчики на автостоянке. В магазине продавали мясной фарш и бекон. В сквере слышался плеск фонтана. Она улыбнулась и помахала приятельнице, проехавшей в автомобиле. Она с изумительным, непревзойденным мастерством выдавала себя за респектабельную женщину, а ведь она ненавидела обманщиков. День кончался, свет заката словно зажег огнем витрины магазинов, но для нее, переполненной своим несчастьем, этого света как бы не существовало.
Неужели она больна? Она знала, что улица и заполнявшая ее толпа пришли бы именно к этому снисходительному мнению, но Мелиса всей душой восстала против него, ибо если она больна, то, значит, больны и Мозес, и Эмиль, и доктор, и все человечество. Мир, поселок простили бы ей ее прегрешения, если бы она начала ходить к доктору Герцогу, которого последний раз видела, когда он танцевал с толстухой в красном платье, и в течение одного-двух лет по три раза в неделю освобождалась от своих воспоминаний и смятений. Но разве она попала, в беду не из-за того, что терпеть не могла фанатично следовать моде и подвергаться душевной анестезии, не из-за своего отвращения к умственной, сексуальной и духовной гигиене? Она не могла поверить, что ее горести можно оправдать безумием. В них было виновато ее тело, была виновата ее душа, были виноваты ее желания.
Когда Мелиса пришла домой, маленький сын выбежал ей навстречу, и она с нежностью обняла его. Мальчик вернулся в кухню, а она, чтобы притупить боль, налила себе виски, разбавив его водой в ванной. Потом она позвонила по телефону своему священнику и спросила, нельзя ли ей сейчас же его повидать. К телефону подошла жена священника миссис Веском — она любезно пригласила Мелису прийти. Миссис Веском, от которой приятно пахло духами и хересом, открыла ей дверь. Жена священника после обеда обыкновенно играла в бридж. Мелиса понимала, что тосковать по жизни, сосредоточенной вокруг партий в бридж, было бы для нее чересчур сентиментально, но простота и хорошее настроение этой женщины пробуждали в Мелисе острую тоску. Миссис Веском была довольна своей жизнью, и эта удовлетворенность казалась столь же прочной, как хорошо построенный дом с залитыми солнечным светом окнами; а Мелиса чувствовала себя безжалостно обреченной сносить всю суровость непогоды. Миссис Веском провела ее в гостиную, где священник стоял на коленях и растапливал ка-К мин, поднося зажженную спичку к бумаге.
— Добрый день, — сказал он, — добрый день, миссис Уопшот.
Священник был дородный мужчина с грубым, простым лицом; в волосах его пятнами пробивалась тусклая седина, напоминавшая последний зимний снег.