Каверли пошел назад через кладовку и столовую, своим запущенным видом напоминавшую о смерти как обыденном явлении, с которым Гонора смело сражалась. Он вспомнил, как когда-то в Каскадных горах возвращался с берега, неся за спиной мешок, набитый черными моллюсками. На что был похож шум моря? На львиное рычанье главным образом, на голос судьбы, на последнюю сдачу карт с крупными козырями, огромными, как могильные камни. Бум, бум, бум, говорит оно. И какой смысл имели все его благочестивые раздумья по поводу всяческих метаморфоз? Он думал, что видел на берегу превращение одной формы жизни в другую. Водоросль умирает, высыхает, летит, как ласточка, по ветру, а этот сердитый турист подобрал выброшенный морем кусок дерева, чтобы сделать подставку для лампы. Линия вчерашнего ночного прилива отмечена малахитом и аметистом, берег испещрен такими же полосами, как и небо; кажется, стоишь у какого-то пульта управления переменами, здесь проходит граница, здесь, когда волна обрушивается, проходит линия между одной жизнью и другой, но удержит ли его все это от жалкого визга о пощаде, когда пробьет его час?
— Спасибо, дорогой. — Гонора с жадностью выпила виски и бросила на Каверли пристальный взгляд. — Она _пьяная_?
— По-моему, нет, — сказал Каверли.
— Она скрывает это. Я хочу, чтобы ты пообещал мне три вещи, Каверли.
— Хорошо.
— Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что не отправишь меня в больницу, если я потеряю сознание. Я хочу умереть в этом доме.
— Обещаю.
— Я хочу, чтобы ты обещал не плакать обо мне, когда я умру. Моя жизнь кончена, и я это знаю. Я сделала все, что должна была сделать, и еще многое, чего не должна была. Конечно, все будет конфисковано, но до января мистер Джонсон не станет ничего предпринимать. Я пригласила несколько хороших людей на рождественский обед и хочу, чтобы ты был здесь и оказал им гостеприимство. Мэгги приготовит обед. Обещай.
— Обещаю.
— А затем я хочу, чтобы ты обещал мне, обещал мне… О, я хотела еще что-то, — сказала она, — но никак не могу вспомнить, что именно. Теперь я, пожалуй, ненадолго прилягу.
— Я могу вам чем-нибудь помочь?
— Да. Помоги мне перебраться на диван и почитай вслух. Я теперь люблю, когда мне читают. Помнишь, как часто я тебе читала, когда ты болел? Я обычно читала тебе «Давида Копперфилда», и мы оба плакали, так что я даже продолжать не могла. Помнишь, как мы плакали, Каверли?
От полноты чувств, вызванных этими воспоминаниями, ее голос оживился и, как бы вернувшись в давно прошедшие времена, на мгновение зазвучал по-девичьи. Каверли помог ей встать с кресла и перебраться на старый, набитый конским волосом диван, на который она легла, и закрыл ее пледом.
— Книга на столе, — сказала она. — Я перечитываю «Графа Монте-Кристо». Глава, двадцать вторая.
Уложив Гонору, Каверли взял книгу и начал читать. Воспоминание о том, как она ему читала, пробудило в нем не образ, а ощущение. Он не помнил ее слез, когда она сидела у его кровати, но помнил сильные и путаные чувства, которые оставались в его душе после ее ухода. Теперь, читая, он испытывал какую-то неловкость и недоумевал, почему это так. Гонора читала ему, когда он болел в детстве; теперь он читает ей, когда она лежит при смерти. Жизненный цикл был достаточно очевиден, но почему он не мог отделаться от впечатления, что она, лежа на диване, слабая и совершенно беспомощная, была способна обволакивать его ложными чарами? Он никогда не видел от нее ничего, кроме щедрости и доброты, так почему же он чувствовал неловкость, оказывая ей эту простую услугу? Он восхищался этой книгой, он любил эту старуху, и не было для него на земле места ближе этого, так отчего же ему мнится, будто он нечаянно угодил в ловушку, к которой были причастны обманщица сиделка, ящик виски и старая книга? На половине главы Гонора заснула, и Каверли перестал читать. Немного спустя сиделка в черной шляпе и в черном пальто поверх халата заглянула в дверь.
— Мне надо уйти, — прошептала она. — Я должна приготовить ужин для моей семьи.
Каверли кивнул; он слышал ее шаги, удалявшиеся в глубь дома, слышал, как закрылась входная дверь.
Он подошел к высокому грязному окну посмотреть на снег. На горизонте виднелся желтый огонек, не лимонно-желтый, не какого-то определенного оттенка, а огонек фонаря, старинного фонаря, отблеск света на бумаге, что-то напомнившее ему детство, праздники в саду, теперь особенно далекие из-за позднего часа и позднего времени года.
— Каверли! — окликнула Гонора, но она говорила во сне.