То, что Иола Игнатьевна и Ирина остались на свободе, несмотря на столь беспрецедентное поведение Шаляпина, ясно свидетельствовало о том, что в Кремле не до конца потеряли надежду услышать Шаляпина. В 1928 году Максим Горький написал своему другу, что Сталин, Ворошилов и другие надеются на его приезд. В обмен на это ему обещали вернуть его дома, даже Пушкинскую скалу в Крыму — пусть строит свой Замок искусства! В этом же году повидаться с отцом во Францию выпустили Ирину, которая, как и Горький, совершенно искренне считала, что место Шаляпина на родине, и уговаривала его вернуться. Но из этой Ирининой затеи ничего не вышло. Ее летние каникулы в поместье отца в Сен-Жан-де-Люз быстро пролетели. Все ее попытки уговорить Шаляпина окончились крахом. Ехать в Россию Шаляпин боялся. Ирине ничего не оставалось, как возвращаться в Москву, где заложницей ждала ее мать, возвращаться в тяжелую, неинтересную, серую, полуголодную жизнь…
Нужно было время, чтобы привыкнуть к этой окружавшей их теперь постоянно мышиной серости советского унылого существования. Чем внутренне жила и о чем думала в долгие часы своего одиночества Иола Игнатьевна, свидетельствуют краткие и очень редкие записи в ее альбомчике, который был свидетелем всей ее жизни. В лучшие времена на его страницах оставляли стихи и восторженные послания поклонники таланта Иоле Торнаги, в Нижнем Новгороде первые комплименты по поводу ее очарования и ее балетного мастерства написал ей некий «prince Manoff», но очень быстро его оттеснили на второй план размашистые, требовательные, не терпящие возражений признания в любви молодого Шаляпина, которые, в свою очередь, сменились рисунками и незатейливыми стишками ее детей… И вот теперь все разъехались, она осталась одна — и она сама записывала в альбом то, о чем она думала, что ее мучило, тревожило, что ей теперь приходилось переживать.
«Нет ничего более мрачного, чем сидеть одним перед скатертью, на которой нет ничего, кроме одной тарелки и одного прибора…» — цитирует Иола Игнатьевна слова итальянской писательницы Ады Негри, а внизу приписаны ее собственные слова: «Как я люблю тебя, моя великая, скромная и благородная писательница!!!»
Сразу же под этой записью сделана другая, на французском языке: «Теряться в квартире слишком большой для тебя, садиться одинокой за стол, прежде окруженный дорогими лицами, слышать потрескивание мебели зимними вечерами, видеть редких гостей, не иметь иного контакта с миром, кроме как через газеты, — это будет настоящая маленькая смерть». Это цитата из романа «На ветке» французской писательницы Элен Фавр де Кулевэн, писавшей под псевдонимом Пьер де Кулевэн. Видимо, все это очень напоминало Иоле Игнатьевне ее собственную жизнь, поэтому внизу она приписала: «Это настоящая моральная смерть!» Теперь она хорошо знала, что это такое.
Обе эти записи сделаны 14 ноября 1928 года. Этот день Иола Игнатьевна назвала «днем невыносимых душевных страданий». Узнаем ли мы когда-нибудь, что же произошло тогда? Но и без каких-либо чрезвычайных происшествий та жизнь, которую она вела в Москве, морально убивала ее. Отрезанность от остального мира и от ее любимых детей, бедность, унылый пейзаж советской действительности за окном, хоть и расцвеченный теперь красными флагами и всевозможными призывными плакатами, но не идущий ни в какое сравнение с той яркой и интересной жизнью, которую она вела до революции — все это приводило ее в отчаяние, отнимало у нее силы. Нужно было обладать особыми качествами характера, чтобы в этих обстоятельствах не утратить мужества, чувства собственного достоинства и сохранить прекрасные качества своей души. И все это удалось Иоле Игнатьевне. Ее не могло ничто изменить.
Время от времени до нее доходили вести и из того далекого мира, связанного с новой семьей Шаляпина, от которого она пыталась укрыться в России. Однако не все в этом мире были настроены по отношению к ней враждебно. Некоторые члены шаляпинского семейства понимали и ценили ее доброту и ее человеческий подвиг. В октябре 1928 года Иола Игнатьевна получила письмо от Марфы, старшей дочери Шаляпина и Марии Валентиновны, которая 18 ноября этого года собиралась выйти замуж за англичанина Даниэля Гарднера и, мечтая о чистом, светлом, ничем не замутненном супружеском счастье, просила у Иолы Игнатьевны благословения: