В нашем доме, с самого детства помню, если мне или братьям случалось опрокинуть на скатерть стакан или уронить на пол нож, немедленно раздавался громовой голос отца:
- Опять насвинячили!
Если мы макали хлеб в соус, снова слышался окрик:
- А ну, не вылизывать тарелки! Прекратите это свинство!
Свинством отец считал и современную живопись, ее он просто не выносил.
- Не умеете вести себя за столом! С вами стыдно показаться на людях! Окажись такие свиньи в Англии за табльдотом, вас тут же выставили бы вон.
К Англии отец питал чрезвычайное уважение, полагая ее образцом мировой цивилизации.
За обедом он частенько перемывал косточки людям, с которыми встречался в течение дня. Людей он судил очень строго, всех называл недоумками.
- Вот недоумок, - говорил он о ком-нибудь из своих новых знакомых, имея в виду его умственные способности.
Помимо "недоумков" были еще "дикари". "Дикарем", в терминологии отца, считался всякий невоспитанный, застенчивый, не умеющий одеваться, ходить в горы, не владеющий иностранными языками человек.
Все, что в нашем поведении казалось ему недопустимым, квалифицировалось как "дикость".
- Не будьте дикарями. Пора кончать с этой дикостью! - то и дело покрикивал он. Под "дикостью" подразумевалось очень многое. Если мы в городской обуви отправлялись в горы, заговаривали в поезде или на улице с незнакомыми людьми, болтали с соседями, свесившись из окна, снимали туфли в гостиной, клали ноги на калорифер, в походах жаловались на усталость, жажду или натертые мозоли, брали с собой в горы вареную или жирную пищу и салфетки - все это была "дикость".
В горы разрешалось брать лишь вполне определенные продукты - плавленый сыр, джем, груши, крутые яйца, а пить можно было только чай, который отец сам готовил на спиртовке. Он склонял над нею ежик своих рыжих волос, хмурил густые брови и бортами куртки - только эту поношенную шерстяную куртку цвета ржавчины с дырявыми карманами он и надевал в горы - прикрывал огонь от ветра.
Во время наших вылазок под запретом были также коньяк и кусковой сахар, поскольку их потребляют только "дикари"; нельзя было, например, завернуть и позавтракать в каком-нибудь альпийском шале, это тоже "дикость". Столь же "дико" было укрываться от солнца носовым платком или соломенной шляпой, в дождь надевать на голову непромокаемый капюшон или обматывать шею шарфом эти вещи мать утром, перед отправкой, заботливо совала в рюкзак себе и нам, но, попадись они под руку отцу, он тут же их в ярости выкидывал.
Во время походов мы в своих тяжеленных, подбитых шипами ботинках, шерстяных гольфах, шлемах и горных очках на лбу просто обливались потом и с завистью смотрели на "дикарей", легко карабкавшихся на скалы в теннисных тапочках или кушавших сливки за столиками альпийских шале.
Прогулки в горы мать называла "затеей дьявола для потехи своих чертенят" и всегда норовила от них уклониться, особенно когда предполагалось обедать не дома: она после обеда любила почитать газету, а потом вздремнуть на диване.
Лето мы всегда проводили в горах. На три месяца - с июля по сентябрь снимали дом. Отец обычно выбирал дом, стоявший на отшибе, и ежедневно он и братья надевали рюкзаки, отправляясь за продуктами в деревню. Ни о каких увеселениях не могло быть и речи. Вечера проводили дома: мы с матерью и братьями усаживались вокруг стола, а отец уходил на другую половину дома и там читал. Время от времени он заглядывал в комнату, где мы играли во что-нибудь или болтали, окидывал нас хмурым, подозрительным взглядом и жаловался матери на нашу служанку Наталину, разворошившую все его книги.
- Все твоя любезная Наталина! Совсем из ума выжила! - говорил он, вовсе не заботясь, что Наталина из кухни могла его слышать. Впрочем, она давно привыкла к нелестным отзывам о своем "уме" и совсем не обижалась.
Иногда по вечерам отец готовился к походам или восхождениям. Сидя на корточках, он смазывал китовым жиром ботинки - свои и братьев: считал, что только он умеет смазывать ботинки этим жиром. Затем весь дом содрогался от грохота железа: это он искал крюки, гвозди, ледорубы.
- Куда подевался мой ледоруб? - бушевал он. - Лидия! Лидия! Куда вы засунули мой ледоруб?
На восхождение он отправлялся в четыре утра, иногда один, иногда с проводниками - своими приятелями, - иногда с братьями; после этих восхождений он так уставал, что к нему подойти было невозможно: лицо, опаленное солнцем и блеском ледников, на носу какая-то желтая мазь, напоминавшая сливочное масло, сдвинутые брови на хмуром, грозном челе, - он молча утыкался в газету и было достаточно пустяка, чтобы вызвать у него ужасный приступ гнева. Если он брал на восхождение моих братьев, то потом обзывал их "тюфяками" и "дикарями" и утверждал, что никто из его сыновей, за исключением старшего - Джино, заправского скалолаза, совершавшего вместе со своим другом труднейшие подъемы, - не унаследовал его страсти к горам: о Джино и его друге отец говорил со смешанным чувством гордости и зависти, сокрушаясь, что сам он уже не тот: старость - не радость.
Джино вообще был его любимчиком и во всем оправдывал отцовские надежды: интересовался естествознанием, собирал коллекции насекомых, горных пород и других минералов и был весьма усидчив. Он поступил на инженерный факультет, и, когда сдавал экзамен на "отлично", отец спрашивал, почему не выше.
Если же оценка была еще и с плюсом, отец заявлял:
- Видать, экзамен не из трудных.
В горах, когда отец не отправлялся на восхождение или в поход на целый день, он все равно каждый вечер объявлял, что намерен завтра "пройтись", и выходил из дома засветло в походной одежде, только без веревки, ледоруба и крючьев; уходил, как правило, один, потому что мы с братьями и мама, по его словам, "лежебоки", "тюфяки" и "дикари"; он тяжело ступал горными ботинками, заложив руки за спину, с трубкой в зубах. Иногда, правда, и мать тащил за собой.
- Лидия! Лидия! - гремел он поутру. - Пошли пройдемся! А то ты уж совсем обленилась на этих лужайках!
Мать послушно плелась за ним следом, опираясь на палочку и завязав свитер вокруг талии. Время от времени она встряхивала седыми кудрями, которые стригла очень коротко, несмотря на то что отец ненавидел короткую стрижку, входившую тогда в моду; каждый раз, как мать возвращалась от парикмахера, он поднимал такой крик, что хоть из дома беги.