Говорят, врачи считают чрезмерную аккуратность тревожным симптомом…
Господин вежливо поклонился Элизе.
— Здравствуйте, сударыня, — мягко поздоровался он хорошо поставленным глубоким баритоном, — я Георг фон Раух, кавалергард Его Величества. Примите мои соболезнования.
«Предотвратил попытку покушения… Зарубил на месте… Цепной пес императоров…» — эхом отдались в ее памяти перешептывания слуг.
И черное на алом. Запах крови, бой часов, закат…
Вместо ответа на приветствие, вместо заученного учтивого поклона, даже вместо крика: «Вы?! Соболезновать? С ума сошли?!» Элиза, удивив даже сама себя, почему-то сказала:
— Вам должно быть лет пятьдесят, если я не ошибаюсь. Очень молодо выглядите.
Они были почти одного роста. Элиза смотрела на него в упор, не моргая. Ее взгляд — ненависть, вызов, отчаяние, разбивался об утонченную вежливость.
— Повезло с наследственностью, — едва заметно улыбнулся фон Раух. — Я пришел сообщить, что с вас сняты все подозрения. Павел Николаевич действовал один, вы действительно ничего не знали об его планах. Наказание за покушение на высшее должностное лицо в империи — гражданская казнь, она была совершена. Все его имущество подлежит конфискации, подробный перечень в уведомлении. Еще раз — мои соболезнования. Все конфискованные бумаги вашего отца вам вернут.
Он протянул Элизе длинный плотный конверт, коротко поклонился и вышел.
Проходя мимо, фон Раух снова бросил взгляд на портреты. Элиза остро пожалела, что в ее руке нет пистолета. Очень хотелось выстрелить в затылок, точно в основание короткой косички его щегольской прически.
Элиза с трудом разжала сведенные судорогой пальцы, заломившие край конверта, и развернула уведомление.
Ни слова о том, что теперь с Павлом Луниным. Гражданская казнь — это лишение дворянства, переломленная шпага над головой — и казненный становится никем. Это даже не смерть, мертвого можно вспоминать, его имя остается в сословных книгах, есть могила в фамильном склепе, есть дни поминовения. После гражданской казни человек стирается целиком, не «был — и нет», а просто «нет». Так стерли старшего сына императрицы Изольды за попытку покушения на царственную матушку. Теперь и Павла Лунина стерли.
Элиза была уверена, что отец не умер там, в залитой кровью комнате. Когда ее выводили, она чувствовала — жив, и у него хватит сил справиться с раной. Могло, конечно, случиться что угодно. Но если бы его повесили (отрубать голову не-дворянину нельзя), ей бы отдали тело.
Она не получила ни уведомления, ни приказа явиться за покойным, ничего.
Неизвестность страшнее всего на свете.
Элиза медленно подошла к креслу и еще раз, очень медленно, перечитала все уведомление.
Казна конфисковала заложенные и перезаложенные имения, счета в банках, на которых практически ничего не осталось, и дом в Гетенхельме.
По двору простучали копыта сразу нескольких лошадей.
— Барышня, — поклонился ей вошедший дворецкий, — неужели все закончилось? Уехала охрана, и гвардия, и охранители. Оставили вам коробку с бумагами, в седла вскочили — и нет их.
— Да, — медленно проговорила Элиза. — Это — закончилось.
Все счета и закладные были на месте, в черной кожаной папке. Элиза просмотрела их, сверилась с уведомлением, потом еще раз пересчитала цифры…
Конфискация избавляла ее, как наследницу, от выплаты всех долгов покойного отца.
Фактически ей подарили огромное богатство.
Горькая слеза обожгла, сорвалась с ресниц и упала на гладкую, плотную бумагу уведомления из императорской канцелярии. Растеклась прозрачной каплей на строчках со словами «состоялась гражданская казнь» и «все имущество приговоренного подлежит конфискации».
Кто ты теперь, девочка? Без положения в обществе, без приемов в знатнейших домах Гетенхельма? Кто ты, Елизавета Павловна Лунина?
Ты даже траур не можешь объявить, после гражданской казни не бывает траура.
Когда-то давно Элиза видела, как волчонка посадили на цепь. Охотники убили волчицу и других волчат, а его ради забавы привезли в поместье. Собаки рвались растерзать зверя, исходили истошным лаем, а он просто стоял и смотрел. Не огрызался, не пытался убежать. Принимал свою судьбу со всем возможным достоинством.
Она сейчас была таким волчонком.
Сиди на цепи и будь благодарна — свору на тебя пока не спустили.
Не спастись. Но и загонщики не позабавятся. Ты не доставишь им удовольствия смотреть на твой страх.
Помнишь? Он так и просидел весь день. А ночью сумел вывернуться, оставил на привязи клок окровавленной шерсти и ушел в лес.