- Вполне.
- Разумеется, с Салисето и Боканьяно не спускают глаз - вдруг кому-нибудь из них захочется переменить климат?.. Оба не понимают, почему их до сих пор не отправили за решетку, но, как и положено настоящим бандитам, просто считают нас дураками... Это дает им ощущение относительной безопасности. Вот я и жду, когда убийца, совсем успокоившись, сделает ошибку. Тогда-то я его и поймаю за шиворот.
- А у вас нет более точных соображений насчет личности преступника?
- Скорее всего, это Тони Салисето... Генуэзец, конечно, сначала навел справки и явился не к подручному, а к главарю банды. Боканьяно слишком туп... Я прошу у вас еще несколько дней, патрон.
- Ладно.
- Благодарю вас.
* * *
В доме Маспи все шло прахом. После бунта Селестины и ареста Ипполита у Элуа и его отца появилось несколько непривычное чувство, что их воля перестала быть законом для женщин. Долгие годы безропотного послушания в мгновение ока ушли в прошлое. Теперь Селестина уже не боялась говорить о Бруно, несмотря на то, что глава семьи запретил касаться этой темы. А настоящий переворот произошел, когда Маспи вернулись с так странно оборвавшегося торжества. Едва успев положить сумочку на стол в гостиной, Селестина с необычным для этой всегда приветливой и мягкой женщины раздражением налетела на мужа:
- А ну, посмотри на меня, Элуа! Может, ты еще и гордишься собой?
Остальные замерли, словно персонажи какого-нибудь фильма "новой волны". Великий Маспи, не привыкший к подобному обращению, попытался было восстановить прежнее положение вещей:
- Это еще что такое? Как ты смеешь так разговаривать с супругом, которого обязана уважать?
Селестина рассмеялась:
- А кто это сказал?
- Что сказал?
- Что я обязана тебя уважать?
Сбитый с толку таким неожиданным ответом Маспи смешался:
- Ну... так принято... короче, это закон...
- Так тебе же вроде плевать на все и всяческие законы?
- В каком-то смысле...
- Не увиливай! Ты сам нам всегда втолковывал, что законы и жандармы не для тебя... И, кажется, ты достаточно долго отсидел в тюрьме за свое презрение к законам?
- Ну и что?
- А то, что нечего теперь взывать к закону и приставать ко мне!
- Приста...
- Вот именно! Я ведь точно так же, как и ты, чихать хотела на законы! А потому обойдешься без уважения!
В перепалку вмешался дед:
- Элуа, не позволяй ей разговаривать таким тоном! Подумай, какой пример она подает твоей матери!
Но Селестина в одну секунду отбила у старика весь воинственный пыл:
- А вы, дедушка, шли бы лучше к себе в комнату, пока я не рассердилась! Не то ужин вам придется искать в другом месте!
- Селестина! - возмутился Маспи. - Я запрещаю тебе...
- Ты? Да иди ты...
В эту минуту в доме Маспи началась новая эра. Тем не менее Элуа, оправившись от потрясения, решил бороться и не допустить полного краха. Пока старики тихонько отступали, не желая случайно угодить под горячую руку, хозяин дома напустил на себя торжественный вид.
- Я к этому не привык, Селестина... С чего вдруг ты стала обращаться со мной, как с последним... ничтожеством?
- А как еще можно назвать мужчину, если он позволяет оскорблять свою жену, оставляет ее без помощи и защиты?
- Да что ты болтаешь?
- Может, ты не слыхал, как со мной разговаривала Перрин?
- Когда речь заходит о господине Бруно Маспи, я не желаю вмешиваться! Мне слишком стыдно!
- Это мне стыдно за тебя!
- Я запретил тебе говорить о парне, которого больше не желаю знать!
- Ах, ты его больше не знаешь? Старый дурак! Во всяком случае, ты не посмеешь отрицать, что наш сын просто красавчик! А как он вошел!
Элуа скорчил гримасу.
- Красавчик... не стоит преувеличивать... И вообще, интересно, в кого это ему быть красивым?
- В меня! Ты уже забыл, какой я была раньше? В те времена, когда малыш появился на свет?
Маспи чувствовал, что разговор принимает слишком опасный для него оборот. Он попробовал сменить тему.
- Я помню только одно: что категорически запретил вспоминать о субъекте, опозорившем до сих пор всеми почитаемую семью!
- Кем?
- Что - кем?
- Я тебя спрашиваю: кто нас уважал?
- Но, мне кажется...
- Нет, Элуа... К нам относились с почтением все отбросы общества, но ни один порядочный человек не пожал бы тебе руки... И был бы совершенно прав, Великий Маспи, потому что ты плохой муж, бессовестный отец и, с точки зрения нормальных граждан, всего-навсего мелкий жулик!
- Я вижу, господин Бруно здорово промыл тебе мозги!
- Ну, он-то везде может ходить с высоко поднятой головой!
- В форме!
- А на тебя не надевали в тюрьме форму?
- Так это ж насильно! Я ее не выбирал!
- Ошибаешься! Ты выбрал образ жизни, а вместе с ним - и тюремную робу!
Наступила долгая тишина. Оба обдумывали все сказанное. Наконец Маспи поднялся из кресла.
- Селестина... я тебя всегда уважал... но на сей раз ты зашла слишком далеко... Для меня твой сын - презренный тип, и, даже если бы он тонул у меня на глазах, я бы и мизинцем не шевельнул... Я считаю, что Бруно Маспи умер и похоронен... А теперь, если хочешь, отправляйся к нему... и, коли Фелиси тоже увяжется за вами, - задерживать не стану! Ты, твой сын и твоя дочь стали говорить на другом языке, поэтому вполне естественно, что мы больше не понимаем друг друга... И, раз уж так получилось, я готов остаться один со стариками и поддерживать честь дома Маспи!
В тот вечер впервые в жизни Элуа настолько утратил вкус к радостям бытия, что улегся спать без ужина.
* * *
Утром инспектор Пишранд заглянул в паспортный отдел префектуры к своему другу Эстуньяку, чьим детям приходился крестным отцом. Приятели мирно болтали, когда полицейский вдруг заметил ослепительную блондинку. Эта не слишком добродетельная особа, Эмма Сигулес по кличке Дорада*, занимала в своем кругу довольно высокое положение - поговаривали, что она более чем дружна с Тони Салисето. Незаметно указав на молодую женщину, Пишранд попросил приятеля: