Но странное дело: Елена Николаевна не чувствовала удовлетворения, которое обычно получала от своих проповедей, вернее отповедей. Как бы ни изощрялась она в ядовитом красноречии, которое довело бы до слез любого студента, Семенова по непонятной Елене Николаевне причине оставалась спокойной. Хуже того — на лице ее читалось что-то вроде благодарности. Она вслушивалась в каждое слово Лузиной и неотрывно следила за ее губами, будто боясь что-то пропустить. Она усердно кивала каждый раз, когда упоминался ее «отвратительный английский» — кивала не просто согласно, а даже с каким-то одобрением. Она ни разу не возразила и не попыталась защититься. И этот невозмутимый взгляд! Спокойствие Семеновой поглощало весь яд Лузиной — с таким же успехом можно было вонзать нож в песок.
От всего этого Лузина распалялась еще сильнее — возможно, она до вечера продолжала бы свой монолог, если бы студенты не начали выразительно поглядывать на часы, шумно вздыхать и шуршать учебниками.
В крайней степени раздражения Елена Николаевна вышла из аудитории и стала запирать дверь. Кто-то легонько тронул ее за плечо. Лузина обернулась и отпрянула — перед ней стояла Семенова. Она была так близко, что Лузина даже ощутила странный сладковатый запах, исходящий от нее. Неприятный, пугающий запах. Елена Николаевна вздрогнула, и тут на нее накатила такая мутная волна злости за этот свой невольный испуг, что она буквально взвизгнула:
— Ну, это уже просто наглость! Что вы себе позволяете?
— Простите, — сказала Семенова и снова улыбнулась.
Но Лузина уже кипела.
— Что вы улыбаетесь? Вас веселит собственная глупость? Как вы смеете являться сюда после всего того, что вам было сказано, и тратить мое время? Вы позорите меня и мою группу! — заговорила Лузина, невольно повышая голос к концу фразы. О, как ей хотелось перестать говорить «вы» этой дуре, забросать ее оскорблениями, вертевшимися у нее на языке. Рот Лузиной наполнялся невысказанными грубостями, и ей уже было трудно говорить. — Вы бездарность, слышите, бездарность! — У Лузиной запершило в горле, и она попыталась откашляться.
Семенова, с благоговейным вниманием слушавшая ее, вдруг сказала:
— Спасибо вам!
От удивления Елена Николаевна перестала кашлять.
Семенова продолжала:
— Спасибо за то, что уделяете мне столько внимания. Я, право, не чувствую себя достойной этого. Вокруг меня столько хороших людей, все мне помогают. Вот и в университет приняли. Сама бы я не поступила… Но самое главное, что я попала к вам в группу! Вы так хорошо все объясняете. Я сначала думала, что не заслуживаю такого преподавателя, но, к сожалению, в четвертой группе не оказалось мест. И сейчас я рада, что не нашлось, потому что это так здорово — учиться у вас. Вы ругайте меня, почаще ругайте, мне это полезно. Я знаю, что я неспособная и ленивая, мне и в школе это говорили. Но вы не волнуйтесь, я буду стараться, буду учить, зубрить. Я бы хотела когда-нибудь стать такой же, как вы…
Лузина не верила своим ушам. Она не понимала, как такое могло произойти: мало того, что она позволила себе так разнервничаться из-за этой дряни, — так теперь та еще и утешает ее!
— Не позволю, — прохрипела Елена Николаевна и, стараясь высоко держать голову, пошла по коридору. Сворачивая за угол, она обернулась. Семенова стояла на том же месте и провожала ее участливым взглядом.
Елена Николаевна с растерянным видом вышла из кабинета декана.
В коридоре кто-то поздоровался с ней, но она сейчас ничего не замечала вокруг себя. Она пыталась восстановить разговор, который только что произошел между ней и деканом, но мысли путались, ускользали от нее, будто рассудок щадил ее растрепанные нервы. Лузина сделала глубокий вдох — и вдруг все вспомнила. Вспомнила, как стучала кулаком по столу, требуя, чтобы Семенову немедленно исключили из университета. Декан, удивленный криками Лузиной, всегда такой невозмутимой, пытался успокоить ее. Он рассказал, что родители Семеновой, военные, погибли, когда ей не было и трех лет, и ее взяла к себе жившая в деревне бабка. Через некоторое время старуху разбил паралич. Девочке пришлось ухаживать за ней и вести хозяйство. После смерти бабки у Семеновой осталась лишь Ирина Геннадьевна, которая и добилась, чтобы девочку приняли в университет.