Летом я иду работать. Несовершеннолетних мало куда берут, но устроиться официантом в маленьком уютном кафе мне удаётся. Снейп это никак не комментирует, но мне почему-то кажется, что он мною доволен; оттого ли, что уголки его губ едва заметно дрогнули, когда я сказал, что устроился на работу? Секундное движение — не заметишь, если не вглядываться в лицо.
С утра до вечера я таскаю подносы, коротая перерывы с томиками Шопенгауэра и Ницше, и Снейп иногда забирает меня прямо из кафе.
Я, кажется, даже жду его. Только, пожалуйста, не говорите ему — я и сам не знаю, отчего так вскидываюсь, когда замечаю его на пороге.
Мы идём домой вместе и молчим каждый о своём, я пинаю мыском кроссовка попадающиеся под ногу камушки, а Снейп насмешливо косится на меня — как-то по-доброму, я и не знал, что он так умеет.
Он почти никогда не прикасается ко мне — как не прикасался к маме, словно не умеет или, может, не любит тактильный контакт. Я не спрашиваю; узнай он, что мне хочется, чтобы он ещё раз дотронулся до моих волос, до моей щеки, до моего плеча…
Если бы я знал, почему, ну почему я этого хочу!
Снейп, говорю я, Снейп. Я никак не могу понять, что это за идея у Сёрля, какая-то китайская комната, какая-то компьютерная психика…
Он смотрит с удивлением, даже отрывается от книги, которую читает. И вдруг — я готов поклясться! — почти смеётся. И говорит мне как-то даже мягко: ну, в двух словах и не объяснишь, но, по сути, концепция Сёрля в том, что…
Я отслеживаю каждый день июля — отсчёт идёт на часы. Мне интересно и как бы даже немного волнительно: ещё немного, и я стану совершеннолетним. Что скажет мне Снейп? И скажет ли вообще хоть что-то? Быть может, он изменит своим принципам и всё-таки позволит мне объятие? Всего одно, мне не нужно больше, я только уткнусь носом ему в шею и постою так пару секунд…
Наверное, я не должен, наверное, со мной что-то не так. Но если это грязь, то почему тогда…
Не хочу об этом думать. Не думаю. Меня ждут вон та девушка, заказавшая салат, и вон тот пожилой джентльмен, зашедший за кружечкой чая с пирожным. Я должен работать, до конца смены ещё несколько часов, и потом, быть может, на пороге появится худая высокая фигура, и звякнет колокольчик, и Снейп молча опустится на стул за самым дальним столиком. И я подойду к нему, и улыбнусь, и скажу, что вот-вот закончу, и мне так захочется заправить ему за ухо выбившуюся из низкого хвоста прядь волос, и я опять почти сбегу, сгорая от стыда и мучительной потребности прикоснуться.
Утро моего рождения приходит совсем незаметно. Я просыпаюсь от звонка Рона; он вопит мне в трубку, опять забывая про то, как чувствительны динамики, что-то про разгульную жизнь и бары, и я смеюсь, и мне так легко и хорошо, и я обещаю ему, что, конечно, мы непременно сходим в «тот потрясный паб», только не сегодня, дружище, сегодня я с семьёй.
И сам замираю, когда выговариваю это слово. Семья…
Рон долго молчит. А потом — говорит: здорово, Гарри, я так рад, говорит, что ты наконец-то сумел найти с ним общий язык, хоть он и…
Я прерываю его и скомканно прощаюсь.
Снейпа уже нет. Я знал, что он уйдёт рано, не дожидаясь моего пробуждения, но почему-то испытываю чувство сродни разочарованию; крайне неприятное чувство. Встряхиваю головой — нужно собраться! В кафе меня сегодня не ждут: велели праздновать и веселиться, а я хочу одного — забраться на диван с ногами и, украдкой радуясь тому, что Снейп отложил свою книгу ради меня, слушать про радикальный эмпиризм — или про что-нибудь столь же туманное и неясное.
Он приходит, когда я устаю ждать. Я почему-то несусь в прихожую, замираю на пороге, смотрю на него, неторопливо разувающегося, и выпаливаю: мне, Снейп, теперь восемнадцать!
Снейп стягивает ботинки и отбрасывает с лица волосы. Почти улыбается. Сжимает моё плечо. Я знаю, говорит, я знаю, и я приготовил для тебя подарок.
А потом вкладывает мне что-то в руку.
И я целую вечность смотрю на медальон, раскрывшийся от нажатия. На левой стенке — миниатюрная фотография. Я с родителями. Нужно приглядываться, чтобы различить детали, но я знаю каждую наизусть. Это моё любимое фото.
Мне нечего сказать ему — в горле ком, и, кажется, я вот-вот позорно разрыдаюсь.
Вторую половину, говорит мне Снейп, заполни сам.
А я смотрю на него молча, наверное, открыв рот, и мне совсем-совсем нечем дышать.
Проходя мимо, он дотрагивается до моей щеки — это короткое прикосновение я прячу в сокровищницу памяти подобно скряге Гобсеку.
Мы проводим вечер в гостиной, разговаривая о всякой ерунде, и я засыпаю прямо там, на диване; сквозь сон я чувствую, как Снейп дотрагивается до моего лба — но, наверное, это мне лишь чудится.
Я просыпаюсь полным сил и ожиданий, и медальон на моей шее, кажется, согревает меня изнутри. Поднявшись на ноги, я бреду в ванную, потом — на кухню, чтобы приготовить завтрак, но замеченная краем глаза деталь заставляет меня остановиться.
В прихожей стоит чемодан — большой и неуклюже-квадратный, чёрного цвета. С ним Снейп появился в первый раз. С чего бы ему теперь вытаскивать эту громадину сюда?..
Снейп спускается по лестнице. В руке у него — ещё одна сумка.
У меня в горле пересыхает.
Снейп, шепчу, Снейп… куда ты? А он смотрит как бы мимо меня, не в глаза, а в сторону, и отвечает мне: тебе восемнадцать, восемнадцать, говорит, и я больше не твой опекун.
Это значит, что он меня бросает. А если бы я не проснулся, он ушёл бы вот так — молча, не простившись? Оставил бы меня здесь одного?
Почему, говорю, хотя губы едва шевелятся, почему ты уходишь? Почему, Снейп, разве ты не…
Он что-то говорит, а я не слышу — кровь шумит в висках, голова идёт кругом, земля под ногами — как тогда — дрожит, готовая опрокинуть меня навзничь, и если я сделаю шаг, то я, наверное, упаду.
Не падаю. Или падаю, как посмотреть, падаю — носом ему в плечо, хватаю его за руки, где-то далеко, очень далеко отсюда грохочет упавшая на пол сумка, а я шепчу, захлёбываясь воздухом и страхом не успеть: почему, ну почему, ну почему, Снейп, не уходи, я прошу тебя, пожалуйста, хочешь — я что угодно, как угодно, я…
Он сжимает мои плечи, и голос у него растерянный, и он говорит: что же ты, не плачь, не надо. Я хочу сказать, что не плачу, что я слишком взрослый для слёз, но щекам мокро, и я только вжимаюсь лицом в его шею, а он неловко и осторожно касается моей спины, и мне кажется, что если он, если и он тоже сейчас уйдёт, то я непременно умру.
И я говорю ему всё это, говорю, говорю, и сухое рыдание душит меня, а он не отстраняется, он почему-то до сих пор не отстраняется и не кричит, что я омерзителен, хотя — я знаю — он всё-всё понял, только обнимает меня сильнее и твердит: Гарри, Гарри, Гарри…
Останься, прошу я, останься, не уходи, разве тебе плохо здесь? Пожалуйста, Северус… Пожалуйста, ты же теперь моя семья.
Он вздрагивает. Его рука — жаркий поцелуй ада — касается моей поясницы. Я вскидываю голову, всматриваюсь в его лицо, жадно читая в нём сомнение и смутное желание, тянусь губами, сухими и шершавыми, тычусь слепо, как щенок, в подбородок, не решаясь подняться выше…
Глупый, говорит он, глупый. Баюкает меня, как маленького. Целует меня в висок.
И остаётся.