Для Содзо, выросшего в деревне и привыкшего к обращению «господин Со», старшего приказчика как бы и вовсе не существовало. Как-то раз приказчик прикрикнул на Содзо. Обозлившись, Содзо схватил счеты и запустил ими в голову обидчику. Это был последний день его работы в лавке. Потом начались годы скитаний. В каком-то городке около Иокогамы он встретился с женщиной, наградившей его болезнью, от которой он страдает по сей день. Почти парализованный, еле волоча ноги, вернулся он к родным. Что он делал все эти долгие годы скитаний, какую вел жизнь — этого не знали даже его братья. Мать тогда еще была жива. Она иногда подшучивала над ним: «Ну вот, — говорила она, — в теле Содзо зацвела слива». Но вообще-то она очень жалела сына и говорила, что умрет спокойно, только если жизнь Содзо будет как-то устроена. Санкити остался теперь единственным человеком, которого Содзо любил и которому мог доверить свое сердце.
На другой день Содзо позвал Санкити к себе в комнату. Ему хотелось поговорить с братом, посетовать на жизнь, рассказать, как трудно ему было переносить летнюю токийскую жару. Но прежде он спросил Санкити, с какой добычей вернулся тот из Кисо. Санкити вынул из чемодана рукопись и протянул её брату. Это была его новая книга, написанная в гостиной дома Хасимото под плеск бегущих вод реки Кисогавы. Содзо почитал немного вслух, потом, закрыв рукопись, посмотрел на брата, точно хотел сказать: «Из всех братьев Коидзуми знаем в литературе толк только мы с тобой». Еле передвигая высохшие ноги, он пошел к столу.
Санкити оглядел комнату. В нише висела старомодная картина: крестьяне, кормящие птиц, — писанная в китайской манере художником, который родился в Кисо и рос вместе с отцом Минору. Скупые, сдержанные краски, позы людей, поглощенных своим занятием, — все это напоминало старый дом, когда еще был жив старый хозяин. Содзо достал из ящика стола листы бумаги и показал их брату. Это были стихи, написанные Содзо этим летом, когда Санкити гостил у сестры.
— Дни напролет я сидел над ними! Стиль здесь, конечно, не современный, но любопытно все же узнать твое мнение... В этой проклятой комнатушке была жарища, как в бане. С утра до ночи я никуда не выходил... Ты-то в это время в Кисо прохлаждался... Да, досталось мне нынешнее лето...
Содзо начал читать стихи. Но Санкити не очень-то внимательно слушал. Воображение рисовало ему картину: с трудом держа в зубах кисть и помогая себе рукой, которая не в силах была держать даже чашку, Содзо склонился над листом бумаги. Его трясет, точно в лихорадке, губы что-то шепчут, и на бумаге одна за одной появляются строки, полные сокровенных мыслей. Недуг Содзо отнял у него силы, но дух в нем был еще крепок. Он не мог жить в бездействии. Болезнь иссушила руки и ноги, но туловище оставалось здоровым, как ствол могучего дерева, устоявшего в бурю. Поэзия была стихией, питавшей его душу: когда он читал вслух, глаза у него начинали блестеть, выражая то беспредельное страдание, тоску, то возмущение и раскаяние, а то и холодную усмешку. Из больших его глаз лились слезы...
— Пока тебя не было, я многое передумал, — проговорил Содзо, отрываясь от стихов и вытирая лицо полотенцем, точно ему было жарко. — Никогда я еще так много не размышлял, как этим летом.
— Представляю, каково тебе здесь было, — внимательно поглядел Санкити на брата. — Но и в Кисо бывало довольно жарко... Хотя, конечно, такой духоты, какая бывает в Токио, не было ни разу.
— Здесь было настоящее пекло. Целыми днями ни ветерка. Я лежал вон там, у окна. Иногда весь день без движения. И я начинал думать. Вспоминал отца, мать...
В углу, почти на уровне пола, было маленькое оконце. Возле него и провел все лето Содзо, распластав на полу свое больное тело.
— В твое отсутствие я пересмотрел многое из того, что было написано отцом, — продолжал Содзо. — Достал кое-какие книги. Тебя они наверняка заинтересуют. Я все это отдам тебе. Может, пригодится для работы.
Окошко выходило в небольшой дворик, где росли кусты дикого чая. Этот дворик заключал в себе весь мир, доступный теперь Содзо. Ночью и днем все одно и то же. Раньше Содзо похаживал иногда к Инагаки поговорить о том, о сем. Но и это стало ему трудно. К Содзо же теперь никто не заходил. Его связи с внешним миром были порваны.