— А, папа, — выбежала ему навстречу о-Нобу. Морихико, покинув родные места, долгие годы жил один в гостинице. Ему редко удавалось побыть с дочерью. Войдя в дом, он стал рассказывать о Футтян, потом спросил, как управляется с делами о-Нобу. Слушая дочь, он отмечал про себя, что в ее речи еще проскальзывают словечки, которые она привезла из своих мест. В этом не было ничего удивительного, ведь о-Нобу не так давно жила в Токио.
— Ну, а как твоя голова? Дядя сказал мне, что ты плохо себя чувствуешь, и хорошо бы тебе отдохнуть от ученья. Что же ты молчала сама? Или страшинка какая в тебе сидит?
Непроизвольно Морихико и сам заговорил, как говорили в его родных местах. Морихико был рад случаю сделать дочери наставление. Степенно, неторопливо, как и подобает главе старинного семейства, Морихико перечислил ей главные добродетели человека: терпение, бережливость, человеколюбие и прилежание. О-Нобу, давно не разговаривавшая с отцом, слушала его застенчиво.
— А я и забыл, что конфеты тебе принес, — спохватился Морихико и, засмеявшись, достал из рукава кимоно бумажный кулек. Затем огляделся вокруг и сказал: — Чем только они в этом доме дышат! Санкити весь день трубкой дымит. А вентиляции нет никакой. Я у себя каждый вечер перед сном открываю окна. Ложусь спать, только когда хорошо проветрится комната. Я ни за что не усну, если в доме накурено.
Он попросил нож и вырезал в каждой комнате в верхней части сёдзи небольшое квадратное отверстие.
— Ну, мне пора идти, Нобу!
— Ты уже уходишь, папа?
— Да. Сегодня дядя приедет домой, он мне говорил, так что ты не будешь одна. А меня ждут дела. Но я еще не раз приду сюда ночевать.
Когда Санкити приехал вечером из больницы, о-Нобу рассказала ему, что отец заходил к ней, но снова ушел и ночевать не придет.
Санкити вышел на веранду и, увидав соседку, живущую напротив, поздоровался с ней.
— О, Коидзуми-сан, вы сегодня будете ночевать дома? — отозвалась учительница. Стукнув решетчатой дверью, она вышла из дому, обогнула бамбуковую изгородь со стороны колодца и через садик подошла к веранде. Она была уже не первой молодости, сын ее ходил в среднюю школу. Всегда очень вежливая, она говорила, отчетливо произнося слова, но в ее разговоре было что-то провинциальное.
— Как себя чувствует маленькая о-Фуса? Она так плохо выглядела, когда я навещала ее в последний раз. Мне было очень больно смотреть, как она страдает.
Санкити коротко рассказал о состоянии дочери и со вздохом заключил, что надежды на благополучный исход, кажется, нет.
О-Нобу тоже вышла на веранду узнать о здоровье сестры.
— Если будет совсем плохо, из больницы дадут телеграмму, — добавил Санкити. — Мне обещал врач, я очень просил его. Я приехал всего на один день по делам.
— И что это у вас такое с детьми... Мать нашего хозяина говорит, что вы, верно, с дурной стороны приехали сюда... Я, конечно, в это не верю. Но ведь за какой-нибудь год все три девочки... Не могу я этого понять, сколько ни думаю.
— Мне говорили, — сочувственно продолжала она, — что девочка на всю больницу кричала: «Мамочка, мамочка!» Каково это слышать матери...
— Да, целую неделю она все звала и звала мать, — ответил Санкити. — А теперь и голосок ослабел.
Учительница ушла домой, когда далекая полоса неба между соломенной крышей хозяйского дома и темной хвоей сосен окрасилась в яркий желтый цвет. Санкити вышел в сад. Он беспокойно шагал взад и вперед.
— Я всю эту неделю почти ни одной ночи не спал. Сегодня я в больницу не поеду. Приготовь мне постель здесь, я лягу пораньше. Если у тебя болит голова, ложись и ты скорее.
Санкити лег рано, но уснуть не мог. Каждый миг могли прийти с телеграммой. Раздражал особый больничный запах, въевшийся в кожу. Этот запах незаметно вернул его мысли к о-Фуса... Лампа... Кровать... Над изголовьем для защиты от света натянут кусок черной материи. Возле о-Фуса сидят жена и сиделка. Рядом служанка с Танэо на руках. Сестра в белом халате то входит в комнату, то выходит. О-Фуса, напрягая последние силы, которые еще есть в ее детском тельце, кричит, кричит так, что кажется, лопнет ее маленькая головка... Вконец измученный, Санкити уснул, будто провалившись в глубокую черную яму.
На другой день Санкити все утро провел дома, а днем о-Нобу опять осталась одна.
— Хорошо, конечно, — сказал Санкити, уходя, — когда можешь не отходя сидеть подле ребенка, как твоя те-