«Что будет? Что будет? — твердит про себя о-Сюн. — Папа так покорно выслушивает упреки дяди Морихико. Никогда этот дядя не знает меры...» О-Сюн было жалко отца.
— Сюн, — вдруг позвал ее отец. — Накрывай на стол.
О-Сюн с облегчением вздохнула и пошла вместе с матерью ставить угощения в дальней комнате.
— Прошу вас отобедать со мной. Ничего особенного нет, но чем богаты, тем и рады. — Минору опять говорил тоном главы семьи.
Трое братьев сели за стол. Это был прощальный обед, хотя об этом и не говорилось. Злое выражение сошло с лица Морихико.
— М-м... Очень вкусно, — похвалил он, неторопливо пробуя суп.
— Пожалуйста, еще чашечку, — угощала о-Кура в добрых старых традициях дома Коидзуми.
За обедом много шутили, смеялись.
Потом Морихико и Санкити попрощались и ушли. Полквартала молча шлепали по лужам, затем Морихико повернулся к Санкити и сказал:
— А зря я старался. Ничего-то братец наш не понял.
Им было не до шуток. Семья Минору и больной Содзо опять сваливались братьям на плечи.
— Цутян! Цутян! — пошла искать о-Сюн сестру, когда дяди ушли. — Папа завтра уезжает, а она как сквозь землю провалилась... Господи, да где же она?
О-Сюн, поеживаясь от холода, оглядывала улицу. Зашла к соседям. Ей сказали, что Цутян посидела у них немного и пошла домой.
О-Сюн вернулась. Она не ожидала, что отъезд отца назначат на завтра. Когда она вошла в комнату, отец собирался в дорогу, пересматривал вещи, отбирал, что взять с собой. Он не посвящал семью в свои планы, пытался шутить, даже смеялся каким-то деланным смехом. Мать растерянно ходила по комнатам. Цутян смотрела на сборы, ничего не понимая. О-Сюн не могла сдержать слез.
Ей казалось, что только вчера отец вернулся домой после долгой разлуки. И вот опять расставание. Его гонят из родного дома братья. Лишают беспомощную семью отца. Так горько, так тяжело было на сердце о-Сюн. Бедный отец, злые братья приказывают ему уехать, бросить на произвол судьбы жену и детей! Слезы так и лились по щекам о-Сюн.
Только мысль о матери сдерживала приступы отчаяния. В этот вечер они с матерью легли поздно — собирали вещи и готовили дорожную одежду несчастному отцу.
— Давай немного поспим, мама, — сказала о-Сюн, прикорнув возле отца.
Она лежала в темноте и видела печальные алые цветы мирта, видела дом в предместье, где она прожила лето. Зачем она жила там, у дяди, а не дома, раз отцу так скоро предстояло уехать?..
«Не хочу, не хочу», — шептала она, глотая слезы. Отец спал беспокойно, ворочался с боку на бок.
Минору встал наутро чуть свет, за ним поднялась и о-Сюн,
— Матушка, уже петухи кричат, — сказала она, надев кимоно и повязывая оби.
Красноватый свет висячей лампы уныло освещал комнату. На кухне в очаге горел огонь. О-Кура набрала красных угольков и положила их в жаровню. Тем временем проснулись о-Нобу и о-Цуру.
В семье Коидзуми, как издавна повелось, вместо домашнего алтаря была небольшая божница, называемая «митамасама» — «почтенные духи усопших». Минору подошел к божнице, поклонился. Осененный вечнозеленой веткой, смотрел с портрета Тадахиро, словно давая сыну напутствие. Сложив благоговейно руки, Минору простился с духами предков.
Столик с едой для главы семьи о-Кура и о-Сюн поставили возле большой жаровни. Мать и дочь все утро не осушали глаз. Разлили чай. И в последний раз все вместе сели завтракать.
Опять прокричали петухи. Совсем рассвело.
— Оставайтесь все дома, — сказал Минору. — Провожать не надо, даже на улицу не выходите.
Он вышел из дому один. Телом он был еще крепок, и дух у него был бодрый. Но все-таки ему уже перевалило за пятьдесят. Денег у него едва хватало на то, чтобы добраться до Кобэ, где жил Тацуо. А оттуда до земли маньчжурской еще далеко. Трудно было надеяться, что старший Коидзуми когда-нибудь вернется домой, Бодро зашагал он по дороге, Дом, жена и дети — все теперь осталось позади.
5
Взяв доску, на которой крахмалят белье, о-Юки вышла во двор. Санкити дома не было. Стоял конец октября, но солнце щедро заливало землю, и ткань на доске быстро просохла. О-Юки собралась уже нести доску домой, когда увидела Тоёсэ, приближавшуюся к их дому.