VI
— Уж этот Кийёф! — послышался совсем рядом голос Сергея Желявского.
Заметив, что Жак отошёл от собравшихся, он последовал за ним.
— Смешно видеть, как глубоко сидит в нас всё, что заложено с детства… Не правда ли? — Он казался ещё более отрешённым, чем обычно. — А ты, Тибо, — спросил он, — как ты стал (он поколебался назвать Жака революционером)… как ты пришёл к нам?
— О, я!… — произнёс Жак, чуть улыбнулся и подался назад, как будто уклоняясь от ответа.
— А я, — подхватил Желявский с радостной решимостью робкого человека, который уступил наконец искушению поговорить о самом себе, — я хорошо помню, как всё это шло одно за другим, с самого моего бегства из гимназии. Однако мне кажется, что я уже тогда был хорошо подготовлен… Первый толчок я получил гораздо раньше… В раннем детстве…
Говоря, он сжимал и разжимал кулаки, и, наклонив голову, рассматривал свои руки, белые, немного пухлые руки с короткими, квадратными на концах пальцами. Вблизи заметно было, что кожа на его висках и вокруг глаз испещрена мелкими морщинками. У него был длинный, торчащий вперёд нос с плоскими ноздрями, похожий на долото, который ещё больше выделялся из-за косой линии бровей и убегающего назад лба. Огромные светлые усы, каких никто не носил, казались сделанными из какого-то неизвестного невесомого вещества; они развевались по ветру, лёгкие, как вуаль, зыбились, как та облакоподобная борода, какую можно наблюдать у некоторых дальневосточных рыб.
Он легонько подтолкнул Жака в уголок, за газетным столом, где они оказались одни.
— Отец у меня, — продолжал он, не глядя на Жака, — управлял большим заводом, который сам же он и построил в родовом поместье, в шести верстах от Городни[7]. Я всё прекрасно помню… Но, знаешь, я об этом никогда не думаю, — сказал он, поднимая голову и уставив на Жака ласковый взгляд. — Почему же сегодня?…
Жак умел слушать внимательно, серьёзно и сдержанно, и товарищи постоянно изливали ему свою душу. Желявский улыбнулся ещё шире.
— Забавно всё это, не правда ли? Я вспоминаю наш большой дом, и садовника Фому, и маленький посёлок на опушке, где жили рабочие… Прекрасно помню себя совсем ещё ребёнком, я вместе с матерью присутствовал на церемонии, которая повторялась каждый год, — кажется, в именины отца. Это было на заводском дворе; отец стоял один за столом, на котором было блюдо с кучей серебряных рублей. И все рабочие проходили мимо него, один за другим, молчаливые, с согнутой спиной. И каждому отец давал монету. А они один за другим брали его руку и целовали… Да, в те времена так водилось у нас в России; и я уверен, что в некоторых губерниях так делается и теперь, в 1914 году… Мой отец был очень высок ростом и широк в плечах, всегда держался прямо; я его боялся. Может быть, и рабочие тоже… Вспоминаю, что после завтрака, в десять часов, когда отец надевал в передней шубу и шапку, чтобы идти на завод, я видел, как он каждый раз вынимал из ящика пистолет и разом, вот так, засовывал его в карман! Он никогда не выходил без палки, большой свинцовой палки, очень тяжёлой, которую мне трудно было поднять, а он, посвистывая, вертел её между двумя пальцами… — Почувствовав, что увлёкся воспоминаниями об этих подробностях, Желявский улыбнулся. — Мой отец был очень сильный человек, — продолжал он после краткой паузы. — Из-за этого он и внушал мне страх, но я и любил его за это. И со всеми рабочими было, как со мной. Они боялись его, потому что он был твёрд, деспотичен, а если надо было, даже жесток. Но и любили его за силу. А кроме того, он был справедлив; безжалостен, но очень справедлив!