Кстати, о нарыве. Наш добряк великан Бардо объяснил мне весьма подробно, что иприт является лишь побочной причиной возникновения нарыва. Что нарыв на самом деле следствие побочной инфекции, вызываемой микробами, размножающимися в паренхиме, что усиливает ущерб, причинённый газами…
С ужасным трудом преодолеваю сегодня усталость. Не могу прочесть строчки, разве что газеты.
Каким тоном говорит союзная пресса о наших «победах». Прямо наполеоновская эпопея в изображении Гюго… Нынешняя война (любая война) ничего общего не имеет с героической эпопеей. Она варварство и отчаяние. Она кончается, как кончаются кошмары, — в холодном поту и тоске. Те героические акты, которые она породила, тонут в ужасе. Они свершились во мраке окопов, в крови и грязи. С мужеством отчаяния. С отвращением к тому мерзкому делу, которое придётся довести до конца. Война оставит после себя невыразимо гнусные воспоминания. Ни звуки труб, ни развевающиеся знамёна не в силах этого изменить.
Два скверных дня. Вчера вечером внутритрахеальная инъекция гоменолового масла. Но инфильтрат и повышенная чувствительность гортани затруднили процедуру. Они возились со мной втроём. Бедняжка Бардо совсем упарился. Я проспал целых три часа. Сегодня немножко полегче.
Новая доза дигиталина, кажется, немного эффективнее. Заметил, что, когда я не полностью теряю голос, я чаще заикаюсь. Прежде это бывало редко и всегда означало у меня глубочайшее внутреннее смятение. А сейчас это, должно быть, просто признак упадка физических сил.
Газеты. Бельгийцы в Остенде, в Брюгге. Англичане в Лилле, в Дуэ, в Рубе, в Туркуэне. Неудержимое наступление. И зловещая медлительность обмена нотами между Германией и Америкой. Однако говорят, что Вильсон добился, как предварительного условия, реформы имперской конституции и введения всеобщего голосования.[251] Это было бы неплохо. Добиться затем отречения кайзера. Завтра или через полгода? Пресса не перестаёт твердить, что внутри страны волнения. Не надо обманываться: немецкая революция может ускорить события, но и усложнит их. Ибо Вильсон, кажется, твёрдо решил вести переговоры только с прочной властью.
Нет, я не завидую обычному неведению больных, их наивным иллюзиям. Сколько глупостей наговорено об отсутствии иллюзий у врача перед лицом смерти. Думаю, напротив, что это отсутствие иллюзий поможет мне держаться. И, быть может, до самого конца. Знание — не проклятие, а сила. Я знаю. Я знаю, что происходит во мне. Я вижу разрушительное действие болезни. И оно мне интересно. Я слежу за стараниями Бардо. Любопытство это в какой-то мере и поддерживает меня.
Хотелось бы глубже проанализировать всё это. И написать Филипу.
День провёл сносно. (Я уже не вправе быть слишком требовательным.)
Дневник — оружие против «призраков».
Три часа ночи. Бесконечная бессонница, и над всем властвует мысль о том, что исчезает вместе с человеком в небытии. Сначала я уходил в эти мысли с каким-то отчаянием, считал их верными. Напрасно. Смерть уносит в небытие лишь очень немногое, самую малость.
Я старательно, терпеливо выуживаю из прошлого свои воспоминания. Совершённые ошибки, тайные интриги, мелкие постыдные поступочки и т.д. И каждый раз я спрашиваю себя: «А это, это тоже полностью исчезнет вместе со мной? Разве это и в самом деле не оставило никакого следа нигде, кроме как во мне самом?» Целый час я бился, стараясь отыскать в моем прошлом нечто содеянное мною, какой-нибудь выделяющий меня среди других поступок, о котором я мог бы с уверенностью сказать, что он остался только в моем сознании, только, — ни малейшего продолжения, никаких материальных или моральных последствий. Но не оказалось даже малейшего зародыша мысли, который после моей смерти не мог бы дать всходов в памяти других существ. И для каждого из моих воспоминаний я в конце концов находил вероятного свидетеля, кого-нибудь, кто знал или мог догадаться, кто жив ещё, должно быть, и сейчас и кто после моей смерти может случайно вспомнить о том, что… Я ворочался в постели, мучимый необъяснимым чувством досады, даже испытывал унижение при мысли, что если я ничего не найду, не вспомню, моя смерть будет просто насмешкой, и я не могу утешиться даже тем, что унёс в небытие нечто принадлежавшее исключительно мне, и никому больше.
И вдруг я вспомнил! Больница Лаэнека[252], моя алжирочка!
251
252