Так вот оно, это воспоминание, единственным обладателем которого являюсь я сам! И которое исчезнет, исчезнет без следа в ту минуту, когда я перестану существовать!
Рассвет. Обессилел от бессонницы и не могу уснуть. Засыпаю на несколько минут и просыпаюсь тут же от приступа кашля.
Всю ночь боролся с воспоминанием-призраком… Разрывался между желанием написать свою исповедь, чтобы вырвать у небытия эту туманную повесть, и моим ревнивым желанием сохранить её для себя одного; иметь хоть эту тайну, которая уйдёт со мной в могилу.
Нет, не напишу ничего.
Слабость? Наваждение? Бред? С той ночи я представляю себе смерть только в связи с моей тайной, и я думаю уже не о своём исчезновении, а о том, что исчезнет воспоминание о случае в больнице Лаэнека. (Жозеф пришёл ко мне поговорить о мире: «Скоро нас всех демобилизуют, господин доктор». Я ответил: «Скоро, Жозеф, я умру». Но про себя подумал: «Скоро не останется ничего от истории с маленькой алжиркой».)
И с этой минуты я как будто стал хозяином своей судьбы. Ибо разве я не властвую над смертью, если только от меня, от одной моей записи, от одного моего признания зависит, станет или нет моя тайна достоянием небытия.
Не мог удержаться и заговорил об этом с Гуараном. Конечно, ничего определённого не сказал. Даже не намекнул на маленькую алжирку, даже не назвал больницу Лаэнека. Как ребёнок, которому невтерпёж скрывать какой-нибудь секрет и который кричит всем и каждому: «А я знаю, знаю и не скажу». Я заметил, что ему стало неловко, даже страшно. Решил, очевидно, что я сошёл с ума. И я насладился, должно быть, в последний раз, досыта удовлетворив своё тщеславие.
Пытался дать отдых голове — просматривая газеты. И в Германии тоже военная каста старается сорвать мирные переговоры. Говорят, что Людендорф возглавляет оппозиционную партию против канцлера[253], которого он публично обвинил в измене, в намерении вести переговоры с Америкой. Но общее стремление к миру оказалось сильнее. И самому Людендорфу пришлось уйти в отставку. Хороший знак.
Заходил Гуаран. Зловещая речь Бальфура. У англичан разыгрался аппетит: они говорят теперь о захвате немецких колоний! Гуаран напомнил мне, что ещё год назад в палате общин лорд Роберт[254] Сесиль заявил: «Мы вступили в эту войну, не преследуя никаких империалистических завоевательных целей», (Вступить-то они вступили так, а выходят по-другому…)
К счастью, есть Вильсон. Право народов располагать своей судьбой. Не позволит же он, надеюсь, победителям поделить между собой чернокожих, как бессловесный скот!
Гуаран о колониальной проблеме. Очень умно разъяснил, какую непростительную ошибку совершат союзники, если поддадутся соблазну поделить между собой немецкие колониальные владения. Неповторимый случай пересмотреть во всей широте колониальную проблему. Создать под эгидой Лиги наций широкую систему совместного использования мировых богатств. Верная гарантия против войны!
Внезапное ухудшение. Весь день удушье.
Теперь одышка приняла другой характер — спазмами. Крайне мучительно. Гортань сжимается, как будто её сдавливает железная рука. Сжимание сопровождается удушьем.
Около часа провозился с чёрной тетрадкой — записывал ход болезни. (Не уверен, что смогу ещё долго вести записи.)
Сегодня газеты принёс мне молоденький Мариус. Я смотрел на него с ужасом. (Свежее лицо, чистые глаза, молодость… И это чудесное безразличие к своему здоровью!) Мне хотелось бы видеть только стариков, только больных. Понимаю теперь, почему приговорённый к смерти бросается на своего тюремщика и душит его: ему непереносим вид свободного, здорового человека…
Механизм приходит в расстройство всё быстрее, быстрее. Неужели и мысль также?… Если я этого не замечаю, то это уже само по себе признак распада.
Предположим, в этом диалоге с самим собой сохранилось бы воспоминание о том, что в романах зовётся «большой» любовью, быть может, я не так бы сокрушался сейчас?
Опять думаю о Рашели. И даже часто. Но как-то эгоистически, как больной. Думаю: вот хорошо было бы, если б она находилась здесь, если бы можно было умереть у неё на руках.
В Париже, когда я увидел её ожерелье, какое меня охватило тогда волнение! Как меня потянуло к ней! С этим покончено.
«Любил» ли я её? Во всяком случае, только её. Никого больше её, никого, кроме неё. Но было ли это то, что они все называют «Любовь»?
253
254