Вот уже два дня дигиталин совершенно не действует. Сейчас придёт Бардо, он хочет попробовать впрыскивание эфирно-камфарного масла.
День посещений.
Смотрю, как они суетятся! А ведь неизвестно, что готовит им жизнь. Может быть, самый счастливый из них я.
Устал. Устал от самого себя! Устал до того, что хочется, чтобы поскорее всё кончилось!
Замечаю, что они стали бояться меня.
В эти последние дни я, конечно, сильно изменился. Дело быстро идёт к концу. У меня, должно быть, лицо человека, которого душат: застывшая маска отчаяния… Я знаю, какое это страшное зрелище.
Здешний священник выразил желание меня повидать. Он заходил уже раз в субботу, но мне было слишком худо. Согласился принять его сегодня. Утомил меня. Пытался сначала разглагольствовать насчёт моего «христианского воспитания» и т.д. Я ему сказал: «Не моя вина, что я от рождения наделён потребностью понимать и не способен верить». Он предложил принести мне религиозные книги. Я ответил ему: «Почему молчит церковь, почему она не разоблачает войну? Ваши французские и их германские епископы благословляют знамёна и поют „Те Deum“, возносят хвалу господу за резню и т.д.» Услышал ошеломляющий (ортодоксальный) ответ: «Справедливая война снимает с христиан запрет человекоубийства».
Вёл разговор сердечным тоном. Не знал, как ко мне подступиться. Уходя, сказал: «Поразмыслите же хорошенько. Столь достойный человек не должен умереть, как собака». На что я ответил: «А если я неверующий, как собака?» Уже в дверях он оглянулся на меня с любопытством (тут было многое: удивление, грусть, суровость и, как мне показалось, нежность…): «Зачем вы клевещете на себя, сын мой?»
Думаю, больше он ко мне не придёт.
Я в крайнем случае и согласился бы, если бы это было очень нужно кому-нибудь. Но ради кого мне разыгрывать комедию христианской кончины?
Австрия просит перемирия у Италии[255]. Только что заходил Гуаран. Венгрия провозгласила себя независимой и республиканской[256]. Может быть, это наконец мир?
Месяц моей смерти.
Быть лишённым надежды. Это страшнее мук жажды.
И, вопреки всему, во мне ещё бьётся жизнь. Неодолимо. Бывают минуты, когда я забываю. На несколько минут я становлюсь прежним, таким, как другие, даже строю какие-то планы… И вдруг — леденящее дыхание: я снова знаю.
Плохой признак. Мазе стал заходить реже. А когда приходит, говорит обо всём, только не обо мне.
Будет ли мне жалко расставаться с Мазе, не видеть больше его квадратного черепа, его физиономии тюремного надзирателя?
И подумать только, что за порогом этой комнаты продолжается жизнь вселенной… В какую бездну одиночества я уже погружён! Живые не могут понять этого.
Уже не поднимаюсь с постели. Уже три дня не могу пройти те 2 м 50 см, которые отделяют мою постель от кресла.
Никогда. Никогда больше я не буду сидеть у окна? Ни у какого окна? Грустные кипарисы на фоне вечернего неба… Никогда не увижу сада? Никакого сада?
Написал: никогда больше. Но весь ад, заключённый в этих словах, улавливаю только короткими вспышками.
Как подкрадётся смерть? Этот вопрос я задаю себе десятки раз в ночь, десятки ночей подряд. Так по-разному она приходит…
Резкий спазм гортани, как у Нейдара? Или постепенно развивающийся спазм, как у Зильбера? Или, быть может, сердечная слабость и шок, как у Монвьеля, как у Пуаре?
Так как же? Какая смерть? Хуже всего — от асфиксии, как у несчастного Труайя.
Этой — боюсь.
Эту ждать не стану.
Так худо сегодня вечером, что два раза вызывал Бардо. Придёт ещё раз около двенадцати. Оставил у меня на столе свой ящик для трахеотомии.
Говорят обычно: «Смерть не страшна, страшны мученья». А почему же я, хоть и могу избавиться от них, продолжаю страдать? Ждать? И я жду.
Италия подписала перемирие с Австрией и Венгрией[257]. Священник хотел было снова прийти. (Отказал ему, сославшись на усталость.) Это предостережение. Близок день, когда мне надо будет решиться.
Всё, во что мы верим, всё, чего мы желаем, всё, что нам не удалось сделать, ты должен воплотить в жизнь, мой мальчик!
255
256
257