— Чем будем жить?..
Мать Айи после смерти мужа не выходила из шалаша. Она впала в глубокую апатию. Откровенно говоря, старый Паруп представлял собой не бог весть какую ценность и не умел обеспечить семью. Но все же он был мужчина, глава семьи. Что сможет сделать одна Айя? Об этом страшно было подумать. Поэтому Парупиене сидела весь день, как в полусне, не спрашивая, откуда по утрам и вечерам берется корка хлеба или котелок картофеля, который ставит перед ней Айя, и будет ли это завтра. Если думать об этом, то надо плакать, выть, пока в груди не захватит дыхание, и биться больной головой о камни. О, как она болела, эта голова, точно внутри ее вздувался громадный нарыв, который ныл, колол, как только ты начнешь думать. Выдавить его не можешь, забыть о нем не в состоянии, как бы спокойно ни сидела; как кровожадная пиявка, сосет он тебя, и все ему мало. Зачастую ты совсем уже не соображаешь, что делаешь. Нужно плакать, а ты смеешься, и из груди вырываются всхлипывания; тебе кажется, ты молча сидишь, на самом же деле твои губы шевелятся и рот произносит бессмысленные слова. Дети твои испуганно прислушиваются, успокаивают, расспрашивают, что с тобой, но ты не понимаешь их. И это легче, чем все понимать…
В городе невозможно стало найти квартиру. Да если бы ее и найти, чем платить нищему беженцу? Наивные люди! Неужели они в самом деле думают, что у заведующего «эваком», начальника станции и у других ответственных работников только и заботы, как бы скорее их отправить? Вы хотите уехать? Вам это необходимо? У нас найдутся вагоны. А что мы за это будем иметь? Кто-то из жителей лесного лагеря был лично знаком с начальником станции. Этот добряк, напрасно прождав полтора месяца в надежде, что беженцы сами поймут, как действовать, наконец не выдержал и в дружеской беседе заявил своему знакомому:
— Без взятки не уедете. Дайте взятку, и я отстукаю куда следует четыре телеграммы одну за другой о том, что беженцы в ужасном положении, — через три дня получите вагоны или окончательный отказ.
В лесу на собрания беженцы избрали комиссию по сбору взяток. Официально она называлась «комитетом дорожного фонда». На следующий после собрания день в один из шалашей началось паломничество беженцев. Несли серебряные и бумажные деньги, масло, мед, крупу, мясо, муку, горох и просо — все, что представляло какую-то ценность. Состоятельные жертвовали больше (Бренгулис дал ведро масла), но и бедняки отрывали от себя последний кусок и участвовали в пожертвованиях. К вечеру собрали два миллиона рублей и несколько мешков продуктов.
5В ту ночь в части лагеря, которая примыкала к станции, люди не могли уснуть. У Парупиене начался приступ сумасшествия. Она не узнавала своих и не поддавалась уговорам детей. Вечером, когда Айя ушла на станцию за водой, Парупиене чуть не сожгла шалаш. Если бы Эльза Зитар не услышала подозрительного потрескивания хвои, остатки имущества Парупов сгорели бы, а с ними, возможно, и шалаши ближайших соседей.
Грозно заворчал бас Симана Бренгулиса:
— Дальше так продолжаться не может! Держать сумасшедшую в лагере! Кто захочет ехать с ней в одном вагоне?
Лунной ночью в сосняке раздавались завывания сумасшедшей. Айя ни на миг не решалась оставить мать одну. Маленький Рудис ушел спать к Силиням. Под утро больная немного утихла и погрузилась в тревожную, бредовую дремоту. Айя укрыла мать одеялом и, подождав немного, не вскочит ли больная опять, вышла из шалаша. Землю покрывал иней. Местами в золе потухших костров тлели угли, а костер Зитаров горел маленьким ярким пламенем. Кто-то, накинув на плечи теплый пиджак, сидел на камне спиной к Айе и читал при свете костра книгу. Это был Янка. Сегодняшней ночью на него возложили ответственную обязанность — охранять собранный беженцами «дорожный фонд» и встретить подводу, на которой следовало свезти продукты на дачу важного железнодорожного деятеля. Члены «комитета» отправились вчера для «дипломатических переговоров». Но ночь была на исходе, а подводы и в помине нет. Янке нравилось это ожидание в одиночестве. Он мог поразмыслить обо всем, читать раздобытую где-то книгу и, погрузившись в драматические события античного мира, забыть невеселую лагерную суетню, буйство Парупиене, вопли которой, похожие на крики ночной птицы, снова и снова слышались в сосняке.