Тем временем Летиция все больше отдалялась от мира. Порой она возвращалась к ребячьей привычке ходить по дому голой, и тогда отец, пожирая ее глазами, приказывал одеться и не позорить семью.
Девушка пристрастилась читать запоем и жила в книжном мире, населенном финансовыми магнатами и восхитительными красавицами, статными политиками и дамами сомнительных намерений. Но она была не настолько оторвана от жизни, чтобы не заметить разговоров о Дионисио Виво, которого однажды непременно должны убить. Летиция спрашивала о нем у матери, нутром чуя, что речь не о книжном, но о подлинном трагическом герое. Она ошеломила родных, подписавшись на «Прессу» с политическим приложением, и жадно прочитывала газету, хотя та всегда приходила с двухнедельным опозданием – из столицы в селеньице ее доставляли на самолете, грузовике, тракторе и муле.
Что-то завораживало в тоне писем про кокаин, в них чувствовались сострадание и гнев, четкость доводов и широта взглядов, и Летиция обнаружила, что где-то существует мир, в котором реально происходят ужасы, проводится международная политика, живут рвущиеся к власти негодяи. Еще она поняла, что в том мире обитают подлинные донкихоты, которые, несмотря ни на какие последствия, не отступают от своего и без малейшего шанса на успех пытаются совершить невозможное и немыслимое.
Мысли о Дионисио Виво целиком ее поглотили. Получая номер, она нетерпеливо разворачивала его на странице с письмами и, если от Дионисио ничего не было, со злостью швыряла газету на пол, но затем все же подбирала и прочитывала колонки новостей. Часто она недвижно сидела на крылечке или под платанами и размышляла о Дионисио Виво, словно ожидая от него сообщения по волнам эфира.
Такова уж была Летиция – сообщение она получила. Во время обряда девочка была чадом божества Ошун – богини всего приятного в жизни и к тому же Богоматери Милосердной и Кроткой. Потому она хранила свои денежки в высушенной тыкве и носила ожерелье – пять желтых бусин, одна красная, – напоминанием о романе Ошун и Чанго. Живот она натирала медом и мылась в реке, по меньшей мере, раз в день.
И вот как-то раз, когда мать отправила Летицию на реку за водой, Ошун предстала перед ней в облике католической святой, будто в дрожащем мираже, и сообщила девушке, что ей следует отправиться в Ипасуэно и сделать то, что та впоследствии и сделала. Ошун сказала, что в знак своей искренности преподносит ей особый подарок, который никогда и никому нельзя показывать. Озадаченная, поскольку Ошун ничего ей не дала, Летиция принесла воду в дом и в своем гамаке нашла браслет из пяти переплетенных блестящих полосок меди. Летиция носила его на шее под одеждой на шнурке; присутствие браслета и зеленоватое пятнышко от него на золотистой коже постоянно напоминали о предстоящей миссии.
Накануне дня, когда Летиция задумала уйти, отец вернулся домой пьяным. Его не было два дня, он ночевал в поместье, где ему виделись сны, бурлившие горечью от недостижимости дочери. В конце концов он решил прийти домой, упасть пред ней на колени, во всем признаться, умоляя понять и простить, надеясь, что исповедь очистит душу.
Но все вышло не так. Когда он вошел в ее комнату, дочь лежала в гамаке ч в полумраке казалась спящим ангелом. Чувства переполнили сеньора Арагона, слезы катились по щекам, когда он гладил тело Летиции через тонкую сорочку. Поначалу прикосновения были не более чем отеческими – но недолго. Пришла мысль, что можно овладеть ею во сне и она подумает, будто ей все приснилось. Он попытался осторожно приподнять сорочку и распустить завязки на шее, но пьяные пальцы не слушались, а когда он склонился над дочерью, тень упала ей на лицо.
– Я не сплю, папа, – сказала Летиция.
В отчаянии сеньор Арагон потерял контроль над собой и решил, что теперь, когда он попался, терять нечего и нужно получить свое, прежде чем мир окончательно рухнет и навеки погребет его под собой.
Он набросился на дочь, вцепился в нее, попытался поцеловать в губы, как часто представлял в мечтах. Но гамак качнулся, и старая ткань под их весом расползлась. Арагон припер девочку к стене, стал срывать с нее сорочку, но тут в комнату вошла его жена и с мягким укором прошептала:
– Альберто…
На следующее утро Летиция оставила записку: «Я расстанусь с девственностью, буду много страдать и произведу на свет ребенка для Ошун». После ее ухода нашли тело Альберто Арагона: он отправился на реку, туда, где Летиция обычно брала воду, и перерезал себе горло.
40. Предчувствие
Менструация Аники стихала вместе с дождем. Дионисио с Аникой полегчало; во время просветов они выходили немного прогуляться. По улицам бежали бурые реки, несшие в себе традиционную причудливую добычу наводнений: дохлых кошек, одежду, обалдевших пекари, ярко-голубые рубашки. Поначалу воздух был так свеж и промыт, что от него болела грудь, но потом солнце запустило в воду свои когти, потянуло ее к себе и рассеяло в пар, отчего все покрылось каплями, а из трещин нахально высунулась тончайшая плесень. Кусачие комары исчезли, их сменила одурманивающая влажность, от которой пот выступал из всех пор, стоило только шевельнуться, и потому единственным убежищем стало море, где только и можно было сносно жить, по шею погрузившись в воду.
Дионисио с Аникой взяли напрокат мотоцикл, в залог оставив золотой перстень, первоначально подаренный в 1530 году королем Португалии графу Помпейо Ксавьеру де Эстремадуре за службу наемником и с тех пор передававшийся в семье Coca по наследству. Они намеревались осмотреть большой испанский замок, построенный африканскими рабами, которые, получив свободу, стали прародителями нации, но эта монолитная громадина угнетала: только подумать, что веками происходило за ее стенами. И пара покатила дальше по дорожной пыли, а на обочине то и дело мелькали разукрашенные памятные знаки, отмечавшие место автокатастроф, с дагерротипами покойных и увядшими цветами. Дионисио и Аника проскакивали мимо пожилых крестьянок с удрученными мулами, которых донимали слепни и поклажа из неопознанной растительности, мимо беленных известкой домишек с необщительными кошками и нелюбознательными детьми, мимо коз с дьявольскими глазами и гранатовых деревьев, увешанных запыленными плодами.
Аника замечала, как море переливается разными оттенками ее любимой бирюзы, и через каждые полкилометра требовала остановиться, чтобы сделать снимки. Дионисио ей позировал: на одной фотографии демонстрировал бицепсы, на другой косил глазами, на третьей плотоядно ухмылялся, сунув в шорты банан, а на голову водрузив ананас. Через несколько лет он будет рассматривать эти фотофафии, поражаясь, как пережил времена невинной чистоты, далекие, точно войны за независимость, и столь же неповторимые. Это чувство всегда сопровождалось опустошающей тоской, «saudade»,[36] которое он так старался ухватить в своей музыке.
Аника постоянно таскала Дионисио на прогулки по Новой Севилье искать следы индейской культуры, которые там встречались чаще, чем в индейских селениях. Дионисио купил Анике простенькие бусы, потому что она не позволяла покупать дорогое; Аника и так чувствовала себя виноватой и не делала ответного презента, потому что он бы стал прощальным подарком.
Выйдя из лавки, они увидели, как по городу проносят мумию святого, но так и не выяснили, кто он такой, поскольку процессию охватил истерический пыл, и все старались коснуться почерневшей, на вид неопрятной ступни, надеясь, что на них снизойдет благодать чудес, что совершались не часто, но зато с чувством юмора; говорят, однажды святой не смог вернуть прокаженному сожранные недугом пальцы, но сделал так, что больной проснулся на помойке, где провел ночь, и обнаружил у себя на груди пару новехоньких перчаток из тисненой кожи. Отвратительного мертвеца с безумным оскалом пожелтевших зубов, с кожей дохлой коровы и пучками рыжеватых волос нелепо украсили свежими белыми гвоздиками, которые ежедневно доставлялись самолетом из столицы по заказу и на деньги религиозных последователей; они покупали цветы у той самой компании, что приобретет дурную славу, расстреляв забастовку рабочих, не желавших умирать от пестицидов, которые незаконно поставляли беспринципные западногерманские корпорации. Неизвестно, исцелил ли святой хоть одного рабочего или, может, кого воскресил, но на сей раз его блистательнейшее чудо состояло в том, что он устроил небывалую в Новой Севилье дорожную пробку и показал Дионисио маленькую девочку с цветами в волосах. Дионисио решил, что на днях попросит Анику выйти за него, чтобы у них появились точно такие дочурки.