Я побоялся спугнуть посетившего меня ангела и сейчас же, без передышки прибавил несколько указаний относительно цвета материи моего будущего костюма.
Глаза Флоры широко раскрылись.
— О, мистер Сент-Ив, — вскрикнула она, — ведь теперь так следует называть вас, я не говорю, что выбранные вами цвет и покрой неприличны, но мне кажется, они непригодны для путешествия! Боюсь… — Флора слегка засмеялась, — боюсь, что подобный костюм придаст вам слишком щегольский вид.
— А разве я не щеголь?
— Начинаю это подозревать.
— Я вам все объясню. Подумайте, как долго я представлял из себя посмешище. Неужели вы не согласитесь со мною, что, может быть, самой горькой стороной моей жизни в плену была одежда? Посадите меня в заключение, закуйте в цепи, если вам угодно, только позвольте мне оставаться самим собой. Вы не подозреваете, что значит быть маскарадной фигурой среди врагов.
Последние слова я произнес с большой горечью.
— Право, вы несправедливы! — вскрикнула Флора. — Вы говорите так, точно кому-нибудь приходило на ум смеяться над вами! Никто не думал насмехаться над вашим несчастьем. Всем нам было глубоко жаль вас. Даже тетке; конечно, она порой вела себя бестактно… Но послушали бы вы, что она говаривала дома! Тетушка принимала в вас такое участие. Каждая заплата на вашей одежде опечаливала нас. Мне всегда казалось, что ваше платье должна была бы чинить рука сестры.
— У меня нет и не было сестры, — проговорил я. — Но так как вы говорите, что я никогда не представлялся вам смешным…
— О, мистер Сент-Ив, никогда, ни одной минуты. Было так печально видеть джентльмена…
— Одетого в костюм арлекина и просящего милостыню? — подсказал я.
— Нет, видеть джентльмена в несчастии, которое он переносил с полным достоинством.
— Разве вы, мой прелестный неприятель, не понимаете, что даже если бы все было так, как вы говорите (то есть, если бы шутовской наряд не казался вам смешным), мне ради себя, ради моей страны, ради вашей доброты — должно было бы только еще больше хотеться, чтобы вы увидели человека, которому помогали, в одежде, соответствующей положению, назначенному ему Богом? Разве вы не понимаете, что я хотел бы, чтобы при воспоминании об этом человеке в вашем воображении вставал какой-нибудь другой образ, кроме образа небритого нищего в плохо сидящей на нем одежде серого цвета?
— Вы слишком много думаете о платье, — сказала она, — я не такая девушка.
— Боюсь, что я-то такой человек, — сказал я. — Но не судите меня слишком строго. Я только что говорил о воспоминаниях. В моей душе кроется много этих прелестных сокровищ, с которыми я не расстанусь, пока не умру или не потеряю способности мыслить. Я помню великие деяния, лелею воспоминания о высоких доблестях, о милосердии, о подвигах веры и прощения. Но рядом с этим во мне также живет память о мелочах. Мисс Флора, забыли ли вы тот ветреный день, в который я впервые увидел вас? Не хотите ли, я расскажу, как вы были одеты?
Мы стояли, Флора уже держалась за ручку двери. Может быть, мысль о том, что она сейчас уйдет, придала мне смелости и принудила воспользоваться оставшимися мгновениями нашего свидания. Во всяком случае, было ясно, что мои последние слова заставили ее поторопиться уйти.
— О, вы слишком романтичны, — сказала молодая девушка со смехом.
После этого мое солнце закатилось, моя очаровательница упорхнула, и я снова остался в полумраке, один с наседками.
ГЛАВА IX
Четвертый собеседник нарушает веселье
Остаток дня я проспал в уголке курятника на шали Флоры и проснулся от того, что мне в глаза блеснул свет. Я вздрогнул и, задыхаясь, поднял веки (мне только что снилось, что я все еще вишу над бездной); надо мной наклонялся Рональд с фонарем в руке. Оказалось, что уже ночь, что я проспал около шестнадцати часов подряд, что Флора приходила в курятник с тем, чтобы загнать кур в сарайчик, а я и не слышал этого. Мысленно я задал себе вопрос, остановилась ли молодая девушка посмотреть на меня или нет? Пуританки-куры спали непробудным сном, от обещания Рональда накормить меня ужином мне стало так весело, что я иронически пожелал хохлаткам доброй ночи. Рональд провел меня через сад и бесшумно впустил в свою спальню, помещавшуюся в нижнем этаже коттеджа. Там я нашел мыло, воду и новое платье; мой юный хозяин недоверчиво подал мне бритву. Сознание того, что я могу бриться, не чувствуя себя в зависимости от тюремного цирюльника, послужило для меня источником большой, хотя, быть может, и детской радости. Мои волосы были страшно длинны, но я благоразумно воздержался от попытки собственноручно остричь их; они вились от природы, а потому я думал, что моя прическа не особенно безобразна. Платье оказалось очень хорошо: красивый жилет, панталоны из тонкого казимира и сюртук сидели на мне превосходно. Посмотревшись в зеркало и увидев в нем отражение ветреного щеголя, я послал ему воздушный поцелуй.
— Друг мой, — спросил я у Рональда, — нет ли у вас духов?
— Ах, ты, Господи, нет! — ответил Рональд. — Зачем вам духи?
— Это важная вещь в походе, но я могу обойтись и без них.
Рональд опять-таки бесшумно ввел меня в маленькую столовую со сводчатыми окнами. Ставни были заперты, лампа горела тускло, в самом свете ее чувствовалось что-то преступное; красавица Флора шепотом поздоровалась со мной, а когда я сел за стол, молодые люди стали угощать меня с такими предосторожностями, которые могли бы показаться чрезмерными.
— Она спит там, наверху, — заметил мальчик, указав на потолок.
Мне самому стало не совсем по себе, когда я узнал, что место отдыха золотого лорнета так близко от меня.
Милый юноша Рональд принес из города превкусный мясной паштет, и я с удовольствием увидел рядом с этим кушаньем графин действительно превосходного портвейна. Я ел, а Рональд рассказывал мне городские новости: в Эдинбурге целый день толковали о нашем бегстве; то войска, то отдельные верховые разыскивали бежавших, но, по последним сведениям, никто из пленников не попался. Общество отнеслось к бежавшим очень благосклонно, все прославляли наше мужество, многие выражали сожаление о том, что у нас так мало вероятности добраться до Франции. Сорвался с веревки Сомбреф, крестьянин, он спал в другой части замка; таким образом я узнал, что все бывшие мои товарищи бежали.
Вскоре мы заметным образом перешли к разговору о других предметах. Невозможно придумать достаточно сильных выражений, чтобы передать то удовольствие, которое испытывал я, сидя в приличном платье за одним столом с Флорой и беседуя с нею в качестве свободного человека, по своему усмотрению располагающего материальными средствами и дарованными ему небом умственными преимуществами. А мне нужна была сообразительность, чтобы в одно и то же время Рональду казаться рыцарем, ревностным воителем, а Флоре человеком, в голосе которого звучала та же глубокая сентиментальная нота, которую она слышала уже раньше в моих речах. Иногда людям выдаются необычайно счастливые дни, когда их пищеварение, ум, возлюбленные — все, точно сговорившись, балует их, когда даже самая погода будто старается угодить им. О себе скажу только, что в эту ночь я превзошел все, чего ожидал от себя, и имел счастие восхитить моих хозяев. Мало-помалу молодые люди позабыли свои ужасы, я стал менее осторожен. Наконец нас вернуло на землю одно происшествие; мы вполне могли бы предвидеть катастрофу, но тем не менее она поразила нас. Я наполнил стаканы и шепнул:
— Предлагаю тост или, лучше сказать, три тоста, но настолько связанные между собою, что их невозможно разделить. Прежде всего, я хочу выпить за храброго, а потому и великодушного неприятеля. Он увидел, что я безоружен, что я беспомощный беглец. Точно лев, он не захотел легкой победы. Имея полную возможность отомстить мне, он предпочел дружески обойтись со мной. Затем я предложил бы выпить за мою прекрасную и нежную неприятельницу, которая встретила меня в заключении и ободрила своим бесценным сочувствием. Все, что она сделала, я знаю, было сделано ею во имя милосердия, и я только прошу (почти не надеясь на успех моей просьбы), чтобы это милосердие оказалось милосердным до конца. К произнесенным двум тостам я хочу присоединить (в первый и, вероятно, в последний раз) третий: выпейте за здоровье… боюсь, что следует сказать — в память человека, сражавшегося не всегда без успеха против ваших солдат, человека, явившегося сюда побежденным только за тем, чтобы почувствовать себя снова побежденным честной рукой одного, незабвенными глазами другой.