— Вы туги на ухо? — спросил он. — Или я должен вам еще раз сказать, что все это похоже на петушиный бой? Там капитан? Он убит? Тем лучше для него, хотя я желал бы, чтобы он объяснил мне смысл своего поступка. Я желал бы знать, зачем он привел сюда «Леди Непин»? Ведь командор Роджерс находится на Родосе! По-видимому, капитан Колензо был смел. Ну, а что вы-то делаете на этом судне? Господи, да сколько же у вас женщин на палубе?
Действительно, три женщины стояли на коленях возле мертвого капитана. Мужчины сдались, бросить оружия к своим ногам они не могли, так как были невооружены. Кордон янки окружал их. Один из матросов безжизненно лежал на палубе, человека три были ранены. Неприятельское судно сидело ниже нас над водой, а потому выстрелы шхуны мало повредили палубу «Леди Непин», хотя, быть может, сильно попортили ей корпус.
— Прошу извинения, капитан…
— Меня зовут Секомб, я капитан шхуны «Manhattan».
— Ну так вот что, капитан Секомб, я здесь только пассажир и не знал ни намерений этого брига, ни причины, почему он поступил так, что я невольно покраснел за его флаг, который имею полное основание ненавидеть.
— Ваши вкусы не мое дело. Скажите, капитан потопил почту?
— Мне кажется, и топить-то было нечего.
Секомб взглянул на меня с удивлением.
— Вы не похожи на англичанина.
— Полагаю. Я — виконт Анн де Керуэль де Сент-Ив и бежал из английской военной тюрьмы.
— Хорошо будет для вас, если вам удастся доказать справедливость ваших слов. Ну, мы доберемся до истины. — Секомб осмотрелся и громко произнес: — Кто старший офицер этого брига?
Рьюбена Колензо пропустили вперед. Пуля задела ему кожу на черепе, и кровь из раны текла на его правую щеку. Но Рьюбен довольно твердо держался на ногах.
— Отвести пленника вниз! — приказал капитан Секомб. — А вы, мистер, как вас там зовут, указывайте нам дорогу. Мы как-нибудь разберемся в этом деле.
Через два дня мы бросили якорь в большой Бостонской гавани, и капитан Секомб отправился со своими пленниками к командору Бэнбриджу, который пожелал слышать мнение командора Роджерса. Через несколько недель добровольных пленников отправили в Нью-Порт для того, чтобы Роджерс допросил их; к чести республики надо сказать, что оригинальную семью отпустили на честное слово. Не знаю, вернулись ли все эти Колензо и Пенджелли в Англию или сделались американскими гражданами по окончании войны. Я был счастливее. Командор сказал капитану Секомбу, чтобы тот задержал меня, пока французский консул не расследует моего дела. В течение двух месяцев я был гостем в доме капитана. Затем распростился с мисс Амелией Секомб, очень образованный молодой особой, которая, как выразился ее отец, представляя меня ей, приобрела прекрасные познания во французском языке и с удовольствием могла бы обмениваться со мной мыслями на этом наречии! Однако мы с Амелией немного беседовали по-французски. Когда я заметил, что мисс Секомб почувствовала желание заменить разговоры на французском или английском диалекте более нежным языком взглядов, я, схватив быка за рога, поведал ей свою тайну и стал постоянно воспевать Флору. Вследствие этого в моей Одиссее нет Навзикаи. Напротив, славная девушка приняла во мне большое участие. Она с таким успехом бомбардировала своего отца и консульство просьбами и письмами, что уже второго февраля 1814 года я, стоя на палубе шхуны «Шаумет», шедшей в Бордо, с увлечением махал ей на прощание рукой.
ГЛАВА XXXV
В Париже
Десятого марта шхуна «Шаумет» прошла форт Pointe de Grave и вошла в устье Жиронды; на следующий день в одиннадцать часов она бросила якорь немного ниже Блэ. Мы причалили как раз вовремя: сюда со дня на день ждали британский флот, спешивший к берегам Франции, чтобы действовать заодно с герцогом Ангулемским и графом Линчем, который собирался сбросить со своего плеча трехцветную повязку и передать Бордо Берсфорду или, если вы желаете, Бурбону. Слухи об этих намерениях уже дошли до Блэ. Поэтому, едва моя нога коснулась земли дорогой для меня Франции, как я направился в Либурн или, лучше сказать, во Фронсак. Переночевав там, я на следующее же утро двинулся в столицу. Но мое путешествие шло медленно. Война забрала у страны всех лошадей, кучеров тоже было мало, вследствие этого мне пришлось употребить две недели на то, чтобы добраться до Орлеана; в Этампе (я приехал туда тридцатого) кучер дилижанса объявил, что он не двинется дальше. Париж окружали казаки и пруссаки. Императрица бежала из Тюильри. Император был в Труа, или вообще где-то близ Фонтэнбло; никто не знал наверно, где он. Из Парижа спешило множество беглецов, и я не мог найти ни одного экипажа, ни одного четвероногого животного ни за какие деньги, хотя ходил по Этампу несколько часов подряд.
Наконец вечером я натолкнулся на серую клячу, запряженную в наемный кабриолет. По билету на экипаже было видно, что кабриолет из Парижа. Лошадью правил совершенно пьяный извозчик. Я подошел к нему и заговорил с ним. Он сейчас же залился пьяными слезами и пустился в длинные объяснения. Двадцать девятого он привез сюда семью буржуа из столицы и целые три дня блуждал по Этампу, ночью же спал пьяным сном под своим экипажем. Я спросил его, за какую цену согласится он отвезти меня в Париж. Продолжая заливаться слезами, извозчик ответил, что он согласен на все. Через пять минут мы уже направлялись к Парижу, но нельзя сказать, чтобы быстро: серая кляча моего извозчика совсем выбилась из сил. Монологи моего возницы лились всю дорогу неудержимым потоком. Его анекдоты касались только трех дней, проведенных им в Этампе. Очевидно, это время так запечатлелось в его уме, что изгладило из него воспоминание обо всей его предыдущей жизни. Он не мог мне ничего сказать ни о войне, ни о каких-либо общественных событиях.
Резня кончилась. Я въехал в Париж с юга как раз вовремя, чтобы видеть, как с севера вступают русские под предводительством императора Александра. Вскоре я очутился в толпе, стремившейся к нему навстречу. Его величество двигался от заставы Пантен к Елисейским полям, где был назначен большой смотр. Я тоже решил идти туда же, но избрал путь через набережную. На площади Согласия, в группе аристократов я узнал Луи де Шатобриана, брата Талейрана, Аршамбо де Перигора, негодяя маркиза де Мобрейля… и моего кузена, виконта де Керуэль де Сент-Ива. Циническое, ничем не прикрытое бесстыдство этого человека поразило меня. Мне точно дали пощечину. Стоя в толпе чужих людей, я почувствовал, что мои щеки вспыхнули, и мне захотелось броситься бежать. Лучше сделал бы я, если бы убежал! Случайно Ален не заметил меня.
Он сидел на лошади с важным видом, от него так и веяло низостью; на его щеках играл яркий румянец, и своей позой и манерой держаться он напоминал первого тенора, выехавшего на сцену верхом. На конце его хлыста был повязан обшитый кружевами белый платок. Это мне сильно не понравилось; когда же он повернул своего гнедого, я увидел, что он, последовав примеру Мобрейля, украсил хвост лошади крестом Почетного Легиона; я крепко сжал зубы. Между тем роялисты кричали:
— Да здравствует король! Да здравствуют Бурбоны! Долой корсиканский сапог! — Мобрейль привез целую корзину, полную белых повязок и кокард. Всадники разъезжали в толпе и бросали в молчаливых бесстрастных парижан знаки подчинения королю.
Поднимая одну из кокард, Ален пробирался через небольшую группу, окружавшую меня; наши глаза встретились.
— Благодарю, — сказал я, — оставьте ее у себя до нашего свидания на улице Грегуар-де-Тур!
Его рука, державшая хлыст и кружевной платок, поднялась как ужаленная. Но не успела она опуститься, я нырнул в толпу, теснившуюся к нему, правда, ничего не понимая, но с враждебным чувством.