Опять повисло молчание. Марина осторожно подышала открытым ртом, встала, с трудом сказала: «Пойду опять покурю», — и вышла из купе, тихонько прикрыв за собой дверь. В тамбуре она попыталась закурить, сломала одну сигарету, другая расползлась у нее в мокрых от слез пальцах… А потом она просто стояла, уткнувшись лбом в ледяное окно в двери, а стекло вздрагивало, отталкивало ее на каждом стыке рельсов, согревалось от ее лба и опять замерзало от зимней ночи, и уже не было сил плакать, а она все плакала, размазывая по лицу косметику, вытирая слезы и сопли эксклюзивным шелковым шарфом, триста баксов, между прочим, стирке не подлежит, шарф погиб, его было жалко, и от этого она плакала тоже, и еще от того плакала, что ехала не к матери, а в командировку, кому она нужна, эта командировка, никто ее не ждет, и ее возвращения из этой никому не нужной командировки тоже никто не ждет, и мать ее не ждет, никогда мать ее не ждала, она всегда мешала матери, единственная дочь, а все равно мешала… В доме всегда были конфеты, целыми коробками, коробки приносили какие-то дядьки, и мать совала конфеты Марине и говорила: «Пойди погуляй. Или к подружкам сходи, что ли». У Марины не было подружек, родители девочек не разрешали своим дочкам дружить с ней. И Марина сидела на лестничной площадке этажом выше, ждала, когда уйдет дядька, и ела конфеты из коробки. С тех пор она возненавидела сладкое.
Миллион алых роз
Ни с того ни с сего вдруг позвонил Поляков. Наталья даже не сразу его узнала. Поляков за все эти годы звонил ей раза три, последний раз — лет пять назад, и исключительно по делу: ему нужна была помощь в его каком-то очередном безумном проекте. Но она тогда отказалась принимать участие в этой затее, попыталась в доступной форме донести до Полякова свое мнение о его безбашенности вообще и о данном проекте в частности, Поляков сказал, что обиделся, и с тех пор не звонил. А тут вдруг позвонил, причем — никаких упоминаний о новых проектах. Странно.
— Тебе чего надо-то, Володь? — нетерпеливо спросила Наталья, прерывая бормотанье Полякова на тему «как здоровье, как жизнь, как работа». — Предупреждаю сразу: в твоих авантюрах я участвовать не буду.
— Да нет, ты что! — неубедительно возмутился Поляков. — Я же просто так, по дружбе… Просто фотографии разбирал, много чего нашел из юности. Ты помнишь, как я тебя фотографировал?
— Ну, фотографировал, — осторожно сказала Наталья. — Но у меня ни одной фотографии не осталось. При переездах все делись куда-то.
— Вот! — почему-то обрадовался Поляков. — А у меня много. Хочешь, принесу?
— Зачем? — удивилась Наталья. — Я фотографии не собираю. Странный ты какой-то. Лучше сразу скажи, чего ты хочешь, и я тебе скажу, почему я этого не хочу.
— Все-таки какая ты язва, — грустно сказал Поляков. — Я повидаться хотел. Ведь сто лет не виделись. Фотографии вот тоже… Типа подарок… А жизнь идет, мы не становимся моложе, да и здоровье уже не то…
— Эй, ты чего? — Наталья даже затревожилась. — Болеешь, что ли? Что случилось-то?
— Да много чего случилось, — уклончиво ответил Поляков. — Но это при встрече лучше бы. Так я к тебе забегу, да? Буквально на минуточку.
У Натальи не было столько свободных минуточек, чтобы случайных гостей принимать, но ее насторожили слова про жизнь и про здоровье, так что после минутного раздумья она сказала, что ждет Полякова в субботу вечером. На торжественный прием пусть не рассчитывает, но пирожков она нажарит. Поляков обрадовался и пообещал принести чего-нибудь вкусненького.
В субботу он пришел, обвешанный своими страхолюдными камерами, кажется, даже теми же, пятнадцатилетней давности, с потертым кофром в одной руке и с пакетом, набитым всякой едой, — в другой. Там были какие-то нарезки, банка маслин, кусок копченой колбасы, кусок дорогого сыра, коробка шоколадных конфет и тортик в прозрачном саркофаге. Зря она пирожки жарила. Хотя нет, не зря: вон как он на пирожки набросился. Как будто только за ними сюда и пришел.
— Ну, — не выдержала Наталья. — Что молчишь-то? Что у тебя случилось? Да оторвись ты! Успеешь доесть. А не успеешь — я тебе с собой заверну.
— Вкусно, — невнятно сказал Поляков, проглотил кусок и с невинными глазами объяснил: — Соскучился просто. Фотографии нашел, я ж говорил. Юность вспомнил. Золотое время было, да?