— Все‑то ты рассчитал. Стратег…
— Это ты рассчитал. И сам себе советы даешь, – ухмыльнулся двойник.
— Опять темнишь? – Лахтин включил конфорку, поставил на плиту чайник.
— Так я весь из темени, – сказал Йегрес и прислушался. – Все, конец аудиенции. Проснулась твоя милашка. Помни, что я сказал, и будь здоров.
Он нырнул в водопроводный стояк, и трубы на всех этажах загремели, будто по ним пронесся град камней.
«Полдома, негодяй, разбудил», – подумал Лахтин, возвращаясь в спальню. Он завалился на кровать, будто большой кот, и стал целовать Лялю. И маленькая женщина в самом деле проснулась.
— Ты тупик моих желаний, – прошептал он довольно пошловатую фразу, которую услышал в КБ от Генина, обхаживавшего в коридорах всех встречных сотрудниц.
Ляля высвободилась:
— Чайник дребезжит, слышишь?
Потом она готовила завтрак, а Лахтин ошивался на кухне и, сам того не замечая, мешал: снова фальшиво и громко напевал о «неудачнике», целовал Лялю, когда она отцеживала картошку, курил.
«Бог мой, – с раздражением подумала Ляля. – Ведь он всерьез полагает, что весь мир создан специально для него, Сереженьки Лахтина, для его пользования. А уж я и подавно… – Она попробовала успокоить себя. Сережа, конечно, эгоист, но и ты не лучше. Тебе мало владеть им по случаю. Тебе подавай его целиком и навсегда – обычная женская логика. А он обычная мужская логика – этого не хочет. Да, больше не хочет, чем не может, потому что с Тамарой его уже долгие годы ничто не связывает. И ни с кем не связывает. Разве что со своим отражением в зеркале…»
И тут Ляля вдруг нечто поняла и даже испугалась своего открытия: она повторяет привычные соображения, а на самом деле не хочет им владеть – ни теперь, ни тем более всегда. Мысль была отчетливая и определенная, но Ляля поспешно прогнала ее прочь. Съездит в Мацесту, отдохнет. А там и сентябрь. Пойдет на работу, привезет к себе Димку… А Сергей… Не хочется сейчас копаться в их отношениях. Само собой все решится.
Они вернулись в комнату.
— Мышка, я принимаю волевое решение. – Лахтин допил кофе, встал. Подскажи, где твой билет на поезд?
— На телевизоре, – машинально ответила она.
— Ага, вот он, купейненький. Раз ты меня любишь, а это факт, значит, остаешься. А соблазн купейненький…
Он разорвал билет, выбросил обрывки.
— Ты согласна, Мышка? – спросил он, протягивая к ней руки. Великолепный принцип: все, что мешает нам быть счастливыми, – в мусорное ведро!
— Гениально! – подтвердила Ляля, и губы ее задрожали. – По крайней мере, эффектно, как в кино. Ты не подумал, что я могла бы сдать билет?
— Мышка, я не узнаю тебя! – вскричал Лахтин, привлекая ее к себе. Тратить наше драгоценное время на прозу жизни! На какие‑то рубли?! Опомнись!
— Опомнилась, – чужим голосом сказала Ляля и решительно высвободилась из его объятий. – Может, и путевку заодно порвешь? Она, кстати, ровесница наших отношений – я ее четыре года дожидалась!
Пораженный ее тоном, Лахтин даже отступил на шаг, чтобы получше разглядеть маленькую женщину.
— Не может быть, – сказал он. – Ты сердишься? Из‑за этой чепухи? Да я тебе десяток путевок достану. Выбирай любой курорт, вплоть до международного.
— Это не проза жизни, – зло ответила Ляля. – Это моя жизнь. Ты приходишь ко мне отдохнуть, на полный пансион. Я уже не говорю о том, что трачу на тебя душу. Но знаешь ли ты, мой романтичный и ультрасовременный любовник, что один твой визит съедает половину моей зарплаты?! Что я потом с философским видом жую в школьном буфете пирожки и запиваю их почти бесплатным молоком? Что я молода и мне хочется носить красивые платья и хоть изредка надевать свои дешевые украшения…
— Я… я не знал, – забормотал Лахтин, лихорадочно шаря по карманам. Никогда не думал о быте, не придавал значения… Я заплачу, Ляля, я за все заплачу… Ты извини, пожалуйста. Я куплю новый билет…
— Да разве в деньгах дело? – звенящим голосом ответила она, не замечая, что по щекам побежали слезы. – Ты чудовище, Сергей! Бесчувственное чудовище, которое живет только для себя! Такие, как ты, не просто потребители. Вы активные потребители. Вы потихоньку приспосабливаете мир, переиначиваете его, чтобы вам в нем было удобно. Это особенно страшно. Ведь раньше вы приспосабливались сами, а сейчас все наоборот.
— Лихо, – криво улыбнулся Лахтин. – Ты прям‑таки государственный обвинитель, Мышка.
— Перестань меня так называть! – Ляля топнула ногой. – Я не знаю, Сережа, почему ты такой. – Она всхлипнула, на ощупь, как слепая, нашарила стул. – Ты ко мне таким уже пришел… Я не знаю, например, почему гниют яблоки, но всегда отличу гнилое от нормального… Почему вы появились, откуда – не знаю. Но рядом с вами страшно. Как‑то, когда ты ушел, вылакав бутылку коньяка и переспав со мной, я нафантазировала: может, вы пришельцы? Ведь вы появились так недавно – лет десять–пятнадцать назад. Вы не стали пробиваться к высшей власти. Там все на виду, сразу скажут «а король‑то голый». Вы присвоили себе мелочь – распределение. Стали за прилавки, взяли ключи от подсобок, списки абитуриентов и ордера жилищных кооперативов… Вы поселились в обществе, будто вирус в организме…
— И все это я, Лахтин? – Он почти не воспринимал ее обвинения, потому что его ошеломило и напугало одно слово, которое она бросила ему в лицо еще в начале этой нелепой сцены: чудовище. Что это – совпадение, случайность? Или Ляля что‑то узнала о двойнике, о его постыдной игре или душевной болезни?
— Между прочим, – сказал он, вяло подыскивая контраргументы, – мы все потребители. И нечего этого стыдиться.
Ляля удивленно взглянула на Лахтина.
— Хитрый мой доктор наук. – Она засмеялась. – Тебе просто нечем крыть. Душа для тебя давно пустой звук, абстрактная величина. А вот желание все иметь и всем попользоваться ты будешь защищать до последнего дыхания. Я тоже живу в мире вещей и потребностей. Это нормально, по–людски. Но ваши вещи и потребности – чужие. Чуждые. По существу. За них нужно продавать душу, милый. И предавать.
— Мне же больно, Ляля, – хрипло сказал Лахтин. – Опомнись. Что же ты бьешь без разбора, что ты хлещешь?! Неужто и впрямь я такое чудовище?
Она подошла к журнальному столику, возле которого сидел Лахтин, взяла из его пачки сигарету.
— Я четыре года терпела, – сказала Ляля. – Потерпи и ты, залетный мой. Скажи лучше: что тебе сегодня приснилось?
— Ну и переходики у тебя! С ума можно сойти, – Лахтин пожал плечами. Из детства что‑то, не помню…
— Значит, было царство?
— Какое еще царство?! – вскочил Лахтин. Он наконец, достал портмоне, приоткрыл его, закрыл, снова открыл.
«Не знает, как поступить, – брезгливо подумала Ляля. – Боится, что швырну его сребреники ему в лицо. Если все доставать, то и отдавать все надо. Отсчитывать неудобно. А все отдавать не хочется».
— Ты не жмись, – грубо сказала она. – Я за четыре года много заработала. Так и быть – облегчу тебе душу. Ты же половину грехов сразу спишешь. Откупился, мол… А про царство упоминала, так это опять‑таки о душе. Было же у тебя хоть что‑нибудь там раньше.
— Не твое дело! – окрысился Лахтин. Он отсчитал несколько купюр и демонстративно швырнул их на диван. – Было и есть.
— Было, конечно, – согласилась Ляля. – Маленькое, захудалое. Но ты и его отдал. За коня! За то, чтобы быть на коне. Все царство души – за паршивую клячу удачи… Говоришь – есть? Ой ли.
— Плевал я на твое царство! – фальцетом выкрикнул он и, натыкаясь на вещи, пошел в коридор. Хлопнула дверь.
Маленькая женщина опустила руки и посмотрела на пол так, будто несла–несла гору посуды и вдруг все разом уронила.
Заплакать или рассмеяться?
Она все‑таки заплакала. Разбитого не жаль. А вот украденного жаль всегда.
Сушь, которая две недели подряд стояла над Гончаровкой, в этот вечер как‑то притомилась. Дождя ничто не предвещало, но давление стремительно падало, и люди, устав раньше обычного, раньше и ко сну собрались.
К полуночи чистые звезды подернулись дымкой, но в селе все еще стояла настороженная, болезненная тишина. Не шелохнется пыльная листва, не прогремит ведро о сруб колодца, не коснется ласково слуха девичий смех.