Илья прогнал остатки сна, прикинул: вот человек пробежал мимо зала общений, комнаты Егора, рубки ментосвязи… Что такое? Куда подевался грохот тяжелой обуви? И вообще — что за спешка?
Он направился к двери — та спряталась в стену, будто растворилась.
На белом ворсе коврового покрытия лежал Франц. В своем размалеванном «живыми сюжетами» комбинезоне, разодранном на груди и плече, болотных сапогах. Дикий и страшный, весь в грязи, тине, какой‑то сизой паутине. Лицо его заросло щетиной, глаза лихорадочно блестели. Анаконда на комбинезоне пожирала саму себя.
— Не подходи! — прохрипел предводитель Нищих. — Ты тоже можешь попасть… Не знаю, как назвать это. Неважно, — бормотал он. — Неважно как называть, но я в фокусе… Не подходи, говорю!.. Сломался чертов гравилет, я спешил, чтобы успеть — менял образ мыслей, играл, ускользал. Она чересчур большая, ей тяжело поймать такую малость. Но снизошла, я чувствую, выследила… — Франц то ли заплакал, то ли засмеялся. — Ко мне снизошла… чтобы раздавить.
— Что с тобой, брат? — Илья вызвал медцентр.
— Только не подходи. — Франц застонал, судорожно вцепился в белый ворс. — Ты был прав, мы — чумные. Все! Вся Ненаглядная! Особенно Нищие. Мы страшнее чумы… Дня три назад у меня были видения, а вчера Она меня обнаружила… Я уничтожил Рай, Садовник! Сам! Разогнал ребят! Заставь их что‑нибудь делать. Обязательно! Немедленно! Иначе — смерть. Всем Нищим… И вам, если…
Он задыхался. Илья вдруг с ужасом понял, что белая паутина — это «пряжа небытия», которая съела, рассосала, разметала на атомы Колю Скворцова, Скворушку…
— Кто Она? Планета? — прокричал Ефремов, наклоняясь над предводителем Нищих. — О чем ты говоришь?
— Она на улице, смотрит… — пробормотал Франц. — Она здесь. Везде, во всем. Главное — думайте… Все время думайте, не давайте людям спать. Рассредоточьте их и дайте им дело! Много дела. Убейте праздность!
Тело его стекленело, превращалось в подобие медузы, по что‑то там еще жило, может, только голос.
— Я случайно вычитал… И все понял. Только там, в книге, не так. На самом деле все наоборот. Она должна меняться, жить… Она должна развиваться. Суть в движении, а не в равновесии. Равновесие — это смерть. Она с ним борется уже миллиарды лет… Ее зовут Вселенная!
Только теперь Ефремов увидел: в двух шагах от умирающего на полу валялась старинная книга с выпавшими страницами. Видно, Франц уронил, когда падал.
По коридору уже бежали люди.
— Не трогайте его, — сказал Илья, поднимая один из листков, испещренный пометками и вопросительными знаками. — Поздно. Отойдите все.
Франц засиял. Он исходил светом, будто стал нитью накаливания, в которую вошел неведомой силы ток. Пахнуло жаром.
Илья отступил, одним взглядом пробежал текст:
«…Если бы существовал только закон неубывания энтропии, воцарился бы хаос. Но, с другой стороны, если бы существовал или хотя бы возобладал только непрерывно совершенствующийся и всемогущий разум, структура мироздания тоже нарушилась бы. Это, конечно, не означало бы, что мироздание стало бы хуже или лучше, оно бы просто стало другим, ибо у непрерывно развивающегося разума может быть только одна цель: изменение природы Природы. Поэтому сама суть „закона Вечеровского“ состоит в поддержании равновесия между возрастанием энтропии и развитием разума. Поэтому нет и не может быть сверхцивилизаций, ибо под сверхцивилизацией мы подразумеваем именно разум, развившийся до такой степени, что он уже преодолевает закон неубывания энтропии в космических масштабах. И то, что происходит сейчас с нами, есть не что иное, как первые реакции Мироздания на угрозу превращения человечества в сверхцивилизацию. Мироздание защищается».
«Вот оно что! — подумал Илья, не обращая внимания на расспросы, возгласы, толчею людей в коридоре, который вдруг стал тесным. — Какая там Ненаглядная — бери выше. А ведь Франц прав. Вселенная не боится разума! Это дитя ее, любимое, редчайшее в пространстве и времени, необходимое для продолжения рода Вселенных. Не может она душить свое дитя ни под каким предлогом. Напротив. Ей враждебна энтропия духа. Сон разума, праздность ума — хуже болезни… Ненаглядная, планета–курорт, превратилась в болото, в котором застоялся разум. Со стороны это выглядело как обширный очаг энтропии, точнее будто „черная дыра“, всасывающая животворную энергию мысли… Да, Вселенная стала защищаться, будить нас, воздвигать препятствия и опасности. Неосторожно, грубо будила? Согласен. Как умела… Один Рай чего стоил: бездуховность, лень, покой, ожирение души, а там уже полшага до деградации и вырождения разума. Драгоценного разума, который, конечно же, родит сверхцивилизации — мы еще малое дитя, долго расти! — ибо природа Природы не может не изменяться. Не может — и точка».
Пошатываясь от усталости, Ефремов осторожно обошел выжженное в ковре пятно. — «Эх, Франц, предводитель… Вот твой след — дырка, ничто!» — и вышел во двор.
За Большим коралловым рифом по–прежнему гремели и ярились волны. А над головой Ильи собрались на вече звезды — страшно далекие, но, оказывается, неравнодушные даже к такой малости, как один–единственный человек на берегу океана.
Повесть о трех искушениях
ПЕПЕЛ И ЗВЕЗДЫ
Он спешил. У него было видимо–невидимо дел в этом уголке Вселенной, дел трудных и ответственных, и потому он попросил Корабль лишний раз не беспокоить его. Тем более что среди встречных миров только на одной из планет – Земле – существовала разумная жизнь, да и то робкая, слишком молодая. Прогнозам своих коллег умудренный опытом Патрульный «Великого Кольца» мог верить или не верить, но одно он знал точно: людям предстоит еще долго взрослеть, чтобы Кольцо могло начать с ними диалог.
И все же Корабль позвал его в окрестностях именно этой голубенькой планеты.
— Что еще? – спросил Патрульный. – Что еще осталось под звездами непонятного или непосильного для тебя, мой друг?
— Я получил интересное сообщение нашего автоматического наблюдателя, ответил Корабль. – Он докладывает: один из аборигенов поднялся в мыслях своих до понимания сокровенных тайн мироздания. За это главенствующая в стране группа религиозных фанатиков собирается уничтожить философа, убить его. Наверное, стоит вмешаться…
«Вмешательство… – подумал с тревогой Патрульный. – Мы очень редко прибегаем к этому. Только в тех ситуациях, когда „поправку“ требует объективная историческая необходимость. Тот ли это случаи, тот ли? А с другой стороны… Спасти искорку разума очень заманчиво. Ветры истории могут раздуть ее в большое пламя. И тогда оно согреет этих несчастных…»
— Будь добр, – обратился он к Кораблю. – Раз уж ты затеял спасательную экспедицию, то постарайся совершить посадку поближе к месту действия. И так, чтобы нас никто не видел.
— Будет выполнено.
— И еще, мой друг. Подготовь мне алгоритм их языка и характеристику данной эпохи. Пожалуй, все.
Патрульный встал, подошел к экрану дальнего видения. Горошина планеты быстро приближалась, наливалась синевой.
— Старею я, становлюсь забывчивым, – сказал печально он. – Изготовь мне еще и их одежду. На всякий случай.
…За бортом темная вода, ритмичные всплески весел. Рядом, под рукой, пляшет и пляшет в фонаре крошечный язычок пламени. Его тусклые отблески ложатся то на сутулую спину гребца, то падают в сумятицу мелких волн, и жизнь света тогда ненадолго продолжается – в холодной воде гаснут желтые искры.
Откуда‑то из лабиринта переулков примчался порыв сырого, пронизывающего буквально до костей, ветра, и Патрульный поплотнее закутался в свой плащ. Он не удивлялся тоскливой тишине, которая таилась по обеим берегам канала. Вот уже несколько дней в Венеции хозяйничала дождливая и капризная весна, и город по этой причине укладывался спать пораньше.
Лодка вдруг резко повернула к берегу, остановилась.
— Это здесь, синьор, – сказал гондольер и выжидательно посмотрел на своего пассажира. Тот бросил ему несколько монет и быстро, будто призрак, растаял в густых сумерках.