— Где? — Паенцкий хватает ее за руку. — Говорите, который, шестнадцатый?
— Какой там шестнадцатый!
— Ах! — с облегчением вздыхает Паенцкий. — Если не шестнадцатый… эти трущобы…
— Ну, давайте!..
Паенцкий послушно направляется в конец коридора, Геня и Лоня идут за ним. Он достает из маленького чулана ломы, лопаты и даже две кирки. Они чистые, не тронуты ржавчиной. Паенцкий нежно их гладит, вручает женщинам, пересчитывает: под ответственность Гени Кравчик.
— Ладно, ладно! — злится Геня. — Скорее…
— Так который же, в конце концов?..
— За углом! — бросает она, с трудом волоча ломы.
— Ну, это не мой! — пискливо восклицает Паенцкий. Не известно, то ли он рад, что разрушен не его дом, то ли ему досадно, что пришлось дать свои инструменты. Геня и Лоня спешат к выходу. Ломы и лопаты оттягивают руки, они громоздкие, тяжелые, их слишком много. Какой-то тип в галстуке-бабочке вылез из своего подвальчика.
— Осторожнее! — обиженно кричит он и быстро подтягивает живот, боится, как бы киркой ему не запачкали или даже не порвали сорочку.
— Ой-ой, какой нежный! — не дает ему спуску Геня. — А вы что тут делаете? Под юбками прячетесь?
— Но-но! Ты мне тут…
— Что «мне тут»? Чего ты меня пугаешь? Погоди, я сейчас сюда женщин приведу, вытащим вас, бездельников, на работу!
Тип орет, что он этого не допустит, он, мол, начальник отдела и не позволит всякой прачке давать ему указания. Геня задала бы ему как следует, но ее словно кнутом подстегивало: перед глазами неотступно стоит груда кирпича там, наверху. Протискиваясь в узкие двери, она бросала через плечо оскорбительные слова:
— Трусы, дармоеды, ни один не отважился…
Они с большим трудом поднялись по лестнице. Уже у самого выхода Геня почувствовала, что ее ноша стала легче. Она обернулась: какой-то пожилой господин в очках, с бородкой ухватил обеими руками волочащийся лом.
— Разрешите, — вежливо сказал он. — Не могу видеть, как женщины маются…
— Да идите вы! — огрызнулась Геня и вышла на улицу, таща свой груз. Один из ломов с громким стуком упал на землю. Пожилой человек с бородкой тотчас его поднял.
— Я, я сам! Не беспокойтесь!
Они втроем поспешили к развалинам. Людей стало больше. Кто-то их опередил, ломы уже крушили кирпич, в одном месте образовалась выемка, там докопались до лестницы в подвал.
Двое мужчин, Вацек и какая-то молодая женщина бросились к ним, вырывая принесенные инструменты. Человек с бородкой ни за что не хотел отдать свой лом.
— Я тоже, я тоже!
Вацек сунул ему свою лопату, а, лом отнял. Все кинулись на штурм развалин.
Надвигались сумерки. У Гени мелькнула мысль: «Небо хмурится, будет дождь…» Минуту спустя она сообразила, что где-то в стороне Желязной, за полотном, нависла большая серая туча дыма — пожар. Розовые отблески ложатся на мокрые от пота лица. Небо воет… знакомый вой, И только оттого, что бьешь изо всех сил по груде щебня ломом или лопатой, страх, преследовавший тебя час тому назад, не возвращается, как будто работать на улице безопаснее, чем прятаться в подвалах.
Потом пришлось разделить обязанности. Самолеты летели более плотным строем. Прибежал какой-то мальчик и крикнул им, что бросают зажигательные бомбы.
На чердаках никто не дежурил; поэтому было решено, что мужчины останутся работать на развалинах, а женщины поднимутся на крыши. Геня и Драпалова пошли в свой дом. По пути Геня заглянула к Игнацию; он лежал, не сводя глаз с окна. За крышей все сильнее розовело варшавское небо.
— Далеко это? — спросил он, и Геню взяло сомнение, правильно ли она поступает, бросая его одного. Лежит он и боится, что вспыхнет пожар, а от пожара ему не уйти, забудут о нем в суматохе. Значит, чтобы защитить его, не надо сидеть рядом с ним, гораздо важнее быть на крыше, оберегая их трущобу от огненных брусков, которые валятся с неба.
На чердаке темно, хоть глаз выколи. Женщины добрались наконец до окошечка, выглянули. Драпалова зажмурила глаза, увидев далекие пожары. А Гене крыша вдруг показалась менее страшной, чем чердак. Не без труда она убедила Драпалову, что торчать на чердаке нелепо, если никто не следит за крышей. Они вылезли на загремевшие под их тяжестью листы железа, боясь поскользнуться, встали возле трубы, уцепились за ее задымленные кирпичи.
Зато они все видели: ближние пожары, море пламени и столбы черного дыма, далекие красноватые стаи кучевых облаков. Зенитки умолкли. Небо воет, но уже нет смысла опускать перед ним голову. Геня беспомощно смотрела, как бомбардировщики опускаются все ниже, как из черных точечек они превращаются в черточки, как у черточек вырастают крылья и хвосты. Снова страх — что же иное можно чувствовать, стоя здесь, держась одной рукой за трубу, а другой за мачту антенны и ожидая, тебе ли принесет смерть этот черный крест или сбросит ее двумя кварталами дальше. Страх снова находил волнами: крест приближается, крест над тобой… Геня не сразу поняла: смерть эта настолько быстрая, что она угрожает тебе, когда летит в твою сторону, а когда она прямо над головой, то значит, что угроза уже миновала.