— Пан полковник, шесть… — Это говорит Лещинский. — Капитан Слизовский добивается…
— Кофе… — у Ромбича болел затылок от лежания на жестком валике дивана. Лещинский развел руками:
— Буфет уехал…
Ромбич, взбешенный, накинулся на телеграммы. Дежурный оперативный офицер рассортировал их, выписал наиболее важные сведения, сопоставил с прежними. Ромбич читал их в расстройстве чувств, разговор о кофе напомнил ему о главном: началась эвакуация ставки. Телеграммы были мрачные, активность немцев возрастала по всему фронту, за исключением района армии «Познань».
— Что сообщают из Томашува?
Известий не было. Ромбич даже захрипел от ярости: вчерашнее молчание Домба заставляло и сегодня ожидать самого худшего. Он уставился на карту, стараясь представить себе это самое худшее. Двадцать девятая по-прежнему стояла возле Пилицы, между Томашувом и Вольбужем, тринадцатая торчала под самым Томашувом. Он приказал любой ценой разыскать Домба.
А потом его бешенство обрушилось на более близкую цель — на Слизовского.
— В хорошее дело вы нас втравили! — приветствовал он его, шипя от злости. — Ну, как обстоит с отдыхом бронетанковых групп?
Слизовский развел руками. Впервые ему изменила обычная развязность. Наскок Ромбича явно его обескуражил.
— Пан полковник! Наша оценка была ошибочной, признаюсь…
— Ошибочной, признаетесь! — Ромбич растягивал рот, передразнивая Слизовского. — Ну и что теперь — поставить в угол непослушного мальчика, да?
Он смотрел Слизовскому в глаза, пытаясь найти уязвимое место, чтобы еще поиздеваться над ним. Однако глаза Слизовского говорили о его способности сопротивляться, они были куда жестче, чем слова, и это еще сильнее взбесило Ромбича.
— Приходит сюда этакий великий мастер разведки, убеждает, едва ли не приказывает. И выясняется, что все это липа! Немцы не нуждаются ни в какой передышке; напротив, прут еще сильнее. И то, что три дня назад, быть может, еще удалось бы вытянуть, теперь…
— Вы совершенно правы, пан полковник. Я виноват. Прошу по отношению ко мне принять меры…
Ромбич вскочил, кинулся к Слизовскому с кулаками:
— Меры? Полевой суд, а?
— Так точно. Под суд…
— И-и-и-и! Герой! Что с того, если расстреляют одного сопляка? Кто мне вернет познаньские дивизии, которые теперь… — Он провел рукой по лбу, с минуту помолчал, мысленно сокрушаясь: «Я был прав, когда еще три дня назад собирался бежать за Вислу, и только заверения, почти клятвы этого щенка удержали меня. Воистину великий человек не вправе менять свои решения». — Понимаете ли вы по крайней мере, что вы натворили? Сорвали мой план, мой план! Единственно правильный! Мой!.. — Он смотрел на Слизовского и, заметив, как удивленно заблестели его глаза, спросил: — Как, вы уже забыли, ясновельможный пан? Насчет отступления за Вислу, пока не поздно.
— Ах… — вырвалось у Слизовского.
— Что ах?
— Ведь Кноте первый…
— Кноте! Вы сравниваете меня со шпионом! Ну, это уже…
— Генерал Кноте умер… — безразличным тоном сказал Слизовский.
Ромбич вскочил, вытаращил глаза, руки у него тряслись.
— Сегодня ночью, во время налета… — спокойно добавил Слизовский.
Теперь оба молчали, один уставился в пол, другой в потолок.
Лещинский просунул голову в дверь, потом протянул руку и подал Ромбичу пачку бумажек.
— Что в городе? — вырвалось у Ромбича. — Налеты?
— Ночь прошла тихо. Была тревога, но без бомбежки…
Странно, после того как за Лещинским закрылась дверь, у Слизовского словно прибавилось самоуверенности. Он даже взглянул на Ромбича, прищурив глаз. И Ромбич не крикнул, не позвал жандармов, не схватился за пистолет. Он смотрел еще некоторое время на капитана, потом не выдержал его взгляда и опустил голову.
— Генерал Кноте умер, — повторил Слизовский. — Во время налета. Быть может, не ночью, быть может, вчера вечером, быть может, днем. Мы как раз готовим сообщение для радио. Вы правы, не следует особо привлекать внимание общества к этому факту. У нас есть более серьезные неприятности.