— Но… но… — Язык плохо мне повиновался. И в голове стоял какой-то вязкий туман. А грудь словно тисками сдавило. — Но… это ведь ваша обязанность!
— Я свои обязанности выполнил, — с раздражением произнес Юстус — И даже с лихвой. Берите деньги, и всего вам наилучшего. Вы и так уже отняли у нас слишком много времени. Подумайте об остальных, о тех, кто, как и вы, ждет справедливости. Прощайте, юный сэр.
«Вот, выходит, как. Бери монеты и проваливай». Рассудок мой принял этот совет с радостью, если не сказать, с ликованием.
Но у меня ведь еще и душа имелась… В которой я хранил образ Маделайн — униженной и презираемой, но такой доброжелательной, открытой, веселой, так свято в меня верившей. Она продавала себя, чтобы одеть и прокормить меня, чтобы обеспечить мне кров. Я появился на свет в результате зверства, учиненного над ней, и стал смыслом и целью ее поруганной жизни. В ушах у меня все еще звучал ее нежный голос, и я подумал, как она была со мной ласкова и терпелива, какая светлая улыбка появлялась на ее лице при виде меня…
И душа сердито подытожила: «И по-твоему, это все, чего она заслуживала? Она так в тебя верила, а ты готов продать светлую память о ней за жалких двенадцать дюков? За горстку золотых? Неужто такова цена сыновней любви? Ведь ты даже и не помышляешь о том, чтобы нанять солдата для расправы над ее убийцей! Ты все на себя решил потратить, все до последнего гроша! Ты принял деньги из рук тех господ, которые над ней надругались, когда она была жива. А теперь они, выходит, так легко от тебя откупились. И ты этому не воспротивишься? Сунешь деньги в карман — и до свидания?!»
Ответ, единственно возможный, единственно приемлемый в данной ситуации, разумный и здравый, отчетливо прозвучал в моей голове: «Да».
Совесть, гнездившаяся в потаенных глубинах моей души, — существо жалкое, хилое и почти безгласное, — наверняка в этот момент с презрением от меня отвернулась. И я ее очень хорошо понимал. Сам себе был противен, поверьте. Знали бы вы, как я себя презирал за слабость и податливость, за отсутствие решимости защитить память женщины, породившей меня на этот свет.
Но самым мерзким мне казалось то… что все это очень скоро закончится. Нет-нет, в ту минуту я и вправду осуждал себя и мысленно посыпал голову пеплом. Но знал при этом, что стоит мне выйти из дворца с дюжиной золотых в кармане, и с самобичеванием будет покончено. Раз и навсегда. На эти деньги я смогу купить достаточно хмельного меда, чтобы утопить в нем свои горести, сколько угодно шлюх, в объятиях которых так легко забыться, бессчетное число ночей под надежным кровом, на мягких перинах. А если распорядиться моим богатством с умом, то можно и дом себе купить, и лавку. Черт возьми, а почему бы в таком случае мне не выкупить заведение Строкера? Управлять трактиром я сумею не хуже самого старика. И тогда жизнь моя потечет в привычном русле, в родных местах, где все будет напоминать о Маделайн…
Конечно, время от времени чувство вины перед ней будет возвращаться. Но наслаждение довольством и благополучием над ним возобладает, это уж точно. Правда и то, что я при всем желании не в силах был совершить поступок, который произвел бы должное впечатление на Маделайн. Она умерла и похоронена, душа ее на небесах, и ей, поди, никакого дела нет до справедливости в нашем земном понимании.
Тут взгляд мой снова переместился на гобелен с огромным фениксом и едва различимой фигуркой человека на могучей спине птицы. Мне отчего-то захотелось запомнить это изображение во всех его мельчайших деталях, чтобы потом в любой момент можно было восстановить его в памяти.
То, о чем я рассуждал выше, промелькнуло у меня в сознании за какой-нибудь миг. Я совсем было собрался поклониться сэру Юстусу, но тут тяжесть, теснившая мне грудь, вдруг трансформировалась в назойливое щекочущее першение в горле. Меньше всего на свете мне хотелось выказать себя перед собравшимися еще более слабым и болезненным, чем меня сотворила природа. Я как мог подавлял отчаянный кашель, рвавшийся наружу из глотки, и, чтобы вполне в этом преуспеть, резко вскинул руку. Я хотел зажать ладонью рот, только и всего. Но стоило мне взмахнуть рукой, как золотые дюки все до одного выскользнули из ладони сквозь пальцы и с веселым звоном посыпались на пол.