– Взгляните мне в лицо, любезный лорд, – продолжал Барбассон. – Может быть, у меня нет одного глаза? Ну же, отвечайте, любезный милорд, или мы начнем очень сердиться.
Несчастный, не понимая, к чему ведет эта матросская шутка, отвечал «нет» сдавленным от ужаса голосом, стуча зубами.
– Так вот, – продолжал провансалец торжествующим голосом, – вы видите, что я не шучу, ибо всякий раз, когда это со мной случается, я теряю один глаз.
И, довольный своей остротой, он прибавил:
– Давно, мой друг, я горю желанием познакомиться с вами. Когда вы избивали жителей Чинсуры, я говорил себе: «Хорошо он работает, мой Максуэльчик! Поставят перед ним две-три тысячи мужчин, женщин и детей, и не успеешь сосчитать «раз», а никого уж и нет!» Когда мне рассказывали о ваших подвигах в Лакхнау, о двухстах женщинах, утопленных в озере вместе с детьми, я воскликнул: «Черт возьми! Что за славный малый этот Максуэл, радость моего сердца. Другой бы оставил детей, а он, поди ты! Они вырастут, малютки, если Бог дал им жизнь!.. В воду карапузов!» Наконец, когда мой друг Рама-Модели… Вон он, налево, большого роста… Всмотрись в него хорошенько, вам еще ближе придется познакомиться… Так вот, когда он сказал мне, что ты расстрелял его отца в числе пятисот-шестисот других стариков и такого же количества женщин, не считая детей…
О! Тогда я не выдержал и сказал: «Да неужели я никогда не увижу этого душку Максуэльчика? Этого милого Максуэльчика! Нет, Барбассон, тебе необходимо познакомиться с ним!» Барбассон – это мое имя. Барбассон Мариус, законный и единственный сын Филибера-Петруса Барбассона, родившийся в Марселе, но не орлиный, средний рост, как утверждают эти шутники парижане… Итак, мой сладкий Максуэл…
– Остановитесь, пожалуйста, Барбассон, – сказал Сердар, – вы видите, что этот презренный трус сейчас упадет в обморок, и нам придется нести его на руках!
Что касается тхагов, то они оба уселись на корточки и выглядели несравненно приличнее, чем английский офицер.
– Вы этого непременно хотите, Сердар?.. Будь по-вашему! Я просто желал доставить вам удовольствие, – отвечал провансалец. – Если бы вы знали, какое счастье я испытываю, имея возможность видеть, как этот негодяй трясется подобно соломинке на ветру. Итак, мой Максуэльчик, в своем великом желании познакомиться с тобой я попросил нескольких друзей сопровождать меня. Я знал, что ты собираешься в наши места, и хочу пригласить тебя посетить мои владения в Нухурмуре и его окрестностях. Я уверен, что ты с удовольствием примешь это приглашение.
– Что вы хотите от меня? – спросил негодяй.
– Предложить тебе свое гостеприимство… О! Ненадолго, – продолжал Барбассон с жестоким смехом. – Ты пробудешь столько, сколько потребуется для сведения счетов с Рама-Модели и со мной, как исполнителем завещания моего друга Барнета, должником которого ты состоишь с тех пор, как обокрал его и выгнал из дворца в Ауде. Но это пустячки, тебе предстоят несравненно более серьезные счеты… Желаешь взять меня под руку?.. Ну же, мой нежный лорд!
Максуэл понял, что никакие увертки не помогут, и дал увести себя, как бык, не сознающий, что его ведут на бойню.
– Полно, мой друг, мужайся! – сказал ему Барбассон, передавая его в руки Раме и Нариндре.
Затем провансалец обратился к Сердару и указал ему на тхагов, сидевших на корточках.
– Не стоит вести этих в Нухурмур, не правда ли?
Сердар наклонил голову в знак согласия. «Две проклятые души Кишнаи», как говорил Анандраен, которые захватили его Диану, и Мэри, и молодого Эдварда, и благородного Лионеля Кемпуэла… у него для них не было жалости в сердце.
– Не беспокойтесь, мои ягнятки, – сказал им Барбассон, – вы и так хороши, как есть.
Он взял револьвер и пулей размозжил голову тхагу, сидевшему ближе к нему. Второй тхаг моментально вскочил на ноги.
Раздался выстрел, и тхаг с размозженной головой упал рядом со своим товарищем. Затем зловещий исполнитель правосудия Бога и людей одним ударом ноги отправил в пропасть обоих негодяев, мера преступлений которых давно переполнилась.
Максуэл при виде такой быстрой расправы упал без сил на руки своих проводников. Поблизости протекал ручеек. Барбассон наполнил свою шляпу водой и брызнул ему в лицо. Это привело капитана в себя.
– Полно, мужайся! – сказал провансалец. – Это Ничего, свежей водицы тут немного… в озере у Лакхнау несравненно больше… И не дрожи так, твой черед еще не наступил. Офицер ее величества заслуживает большего… К тому же надо сначала объясниться и свести счеты, которые ты подзабыл. Ты знаешь пословицу: «счет дружбы не портит». Ты и сам ведь не захочешь уйти, не подведя итогов?
Маленький отряд вернулся в Нухурмур.
– Ну, что мы сделаем с ним? – спросил Сердар. – Бесполезно устраивать правосудие над этим выродком. Я, по крайней мере, отказываюсь от этого. Как подумаю, что это он сообщил Кишнае о прибытии моей сестры и ее семьи в Бомбей, а также о поездке их в Нухурмур!.. Вся кровь закипает в моих жилах, и я нахожу, что смерть слишком легкое наказание для него.
– Сердар, – сказал Рама-Модели, – в один прекрасный день он приказал расстрелять под стенами Гаурдвар-Сикри две тысячи человек, и в то время, когда он командовал расстрелом, слышны были крики грудных детей, лежавших у груди своих матерей.[66]
После четвертого выстрела артиллерийской батареи крики смолкли, но в первом ряду среди трупов зашевелился старик, который был только ранен. Он приподнялся и попросил помиловать его… только он избежал смерти. Среди солдат послышались возгласы, заглушаемые волнением: «Помиловать! Помиловать!» Но человек, который командовал, повернулся к ним и спросил: «Кто смеет говорить здесь о помиловании?» С ним была одна из тех собак, догов, у которых английская голова, потому что они водятся в Англии. Указывая на старика, он сказал:
– Пиль, Том! Пиль!
И собака прикончила старика.
– Этот старик, – продолжал Рама глухим от волнения голосом, – этот старик был моим отцом, Сердар! Отдай же мне убийцу моего отца для достойной мести!
– Человек этот принадлежит тебе, – отвечал Сердар. – Я не чувствую никаких угрызений совести в том, что не защищаю его от твоей мести. Совершай правосудие за Чинсуру, Гаурдвар-Сикри, Лакхнау!
И, обернувшись к своим спутникам, Сердар сказал им:
– Друзья мои, солнце сядет через час, нам пора к развалинам Карли. Разрушим логовище разбойников.
– Если я тебе не нужен, Сердар, – начал Рама-Модели с мрачным видом.
Сердар понял… но все же, желая снять с себя нравственную ответственность, отвечал:
– Я увожу Сами, ты будешь охранять Нухурмур.
Сердар и его спутники удалились… В пещерах остались
Нана Сахиб, удалившийся в свои апартаменты, и Рама-Модели со своим пленником. Наступившая тишина производила мрачное впечатление… Тишина, которую не нарушал ни единый звук… Тишина погребального склепа!
Тусклый свет коптившей лампы, стоящей на земле, отбрасывал тени на стены и потолок, придавая им странные и причудливые формы… Тени двигались от мелькания света, точно мстительные призраки.
Рама-Модели сидел в углу на корточках и смотрел на Максуэла глазами хищника, наслаждающегося видом жертвы прежде, чем сожрать ее… Он не спешил. У него впереди были целые часы, даже дни, чтобы наслаждаться своей местью и выбрать для этого лучший Способ…
Он зажег кальян и, окружив себя густыми облаками дыма, погрузился в безумные мечты курителей гашиша… Взгляд его поднимался от хрустального кальяна на пленника и вновь опускался к кальяну…
Страх Максуэла переходил постепенно в панический ужас. Он знал, что дым индийской конопли возбуждает мозг курильщика и доводит его до безумного экстаза. В ту минуту, когда возбуждение начнется, когда наступит минута безумия, что сделает с ним индиец? …О, он знал, что позавидует тогда быстрой и легкой смерти своих спутников на склонах Нухурмура…