На балах стало беспокоить ее присутствие мужчин; она не знала, на котором остановить свои взоры; странная мысль, что надо непременно которого-нибудь из них любить, преследовала ее от первой кадрили до последней. Ей казалось, что все они очень милы, хороши и готовы любить ее. Кого же выбрать? Кого любить? Кто из них ни посмотрит на нее внимательно, и она взглянет на него пламенно и подумает: если ты меня любишь, то и я люблю тебя! Кто ни попросит ее танцевать, сердце ее вспрыгнет от радости, и она заговорит с своим кавалером о бале, об освещении залы, о погоде, заговорит с восторгом, с удивлением, с восклицаниями; только во время шассе[80] она вздыхает, смотря сбоку на своего кавалера и восхищаясь то его глазами, то усами, то хохлом, то талией, то ловкостью и умением танцовать; то надеждой, что скажет ей: я вас люблю!
Но она ему верна только до другой кадрили; новую кадриль начинает она мыслью: ах, этот лучше! — сердце ее, как пуховое, носится по ветру, и нет ему приюту.
Но когда сердце ее перебрало всех московских кавалеров и не остановилось ни на одном, — она вдруг охолодела ко всем, задумалась и однажды, целуя одну из подруг своих, Фанни, как будто ей передала глубоким вздохом труд искать его. Перелетело волшебное чувство из уст в уста: новая обитель его была с китайскими глазками и с китайской ножкой; сердце Фанни было неповоротливо: оно туда только повертывалось, куда его повернут.
— Фанни, — скажет ей подруга, — ты влюблена в А…?
— Ах, полно, отчего это ты так думаешь?
— Вот прекрасно, отчего! оттого, что он нравится тебе: это заметно.
— Я до сих пор и не замечала его.
— О, какая хитрая!
И этого довольно было, чтоб Фанни обратила особенное внимание на А… и начала думать о нем, вздыхать по нем, смотреть ему в глаза, тосковать в промежутках двух балов. Она даже страстно его уже любит и готова предаться его взаимности.
Но вдруг другая подруга, по обычаю, спросит ее:
— Фанни, отчего ты задумчива? Ты, верно, влюблена?
— Нисколько!
— Признайся; мне кажется, что Б… овладел твоим сердцем?
— Это с чего ты взяла?
— С чего взяла! я заметила его внимание к тебе.
— Вот прекрасно! — Уверяю тебя!
Этого достаточно было, чтоб Фанни забыла А… и предалась Б… отыскивая в его взорах взаимности.
Таким образом, Фанни, полагаясь на верный глаз-подруг своих, носилась с своим сердцем от буквы к букве.
Нет возможности жить в ней волшебной любви, тоска и скука сердцу — оно так и рвется вон из ее груди.
Настало 1-е мая; но в этот год нельзя было сказать ни одной прекрасной девушке: «Вы прекрасны, как май», — потому что это значило бы: «Вы непостоянны, вы ветрены, вы холодны».
Несмотря, однако же, ни на какую погоду, 1-го мая вся Москва должна ехать на гулянье в Сокольники, сквозь огнь и воду. Москва не откладывает до другого дня своих заветных удовольствий — избави боже! «Хотя бы небеса гром, молнию бросали»[81] — что за беда? — кареты не промокнут, у колясок есть верх; у семейных, дрожек, есть фартуки; у их милости, отправляющихся четами на извозчиках, есть ситцовые балахоны и платочные чехлы на шляпы; а у простого народа есть широкий подол и здоровье, не боящееся простуды… Следовательно, всем бог дал от непогоды защиту, которою можно воспользоваться во всякий час, не только что в день господский, праздничный, в день 1-го мая.
Издавна Москва славилась людской простотой и толстотой да золотыми маковками; теперь не то стало, как проведали, что простота хуже воровства, а толстота не по доходам, а золотые маковки не по чину. Теперь Москву нельзя назвать и старушкой — обидится: помолодела она или только молодится, под белилами и румянами — не узнаешь; мужички ее перестали бражничать, стали важничать да барничать, вместо горячего сбитню чаи распивают.
Правду сказать, что в старину не красна была Москва углами, а красна пирогами; ни ворота, ни сердце не были на заперти; но по латинской пословице «что время, то нравы» теперь и покорно просим устарело, и покорно благодарю не в моде; только мое почтение разъезжает в праздники по улицам само или рассылает на извозчике свое имя, отчество и фамилию: его угощают теперь стулом да красным словом. Была велика Москва, теперь стала широка; бывало, в Москве в свои козыри играли, было много на руках и козырей, и масть хороша; а теперь Москва вистовать пошла. В старину было житье, теперь другое. Старички хвалятся житьем, а мы бытьем; но что было, тому вынем часть за упокой, а что есть — за здравие.
81